Этот его прожект ненадолго смутил Потемкина. Может, прав искуситель? Ежели сокрушить главные турецкие силы, то таким образом откроется верная дорога на Константинополь. По сухому пути будет она нелегкой, морская же — пряма и проста. Лишь бы море не забушевало. Он велел счесть, сколь верст по сухопутью от Очакова до Царьграда. Ему доложили: близ девятьсот верст. Дорога-то не пряма, придется петлять.
А как же крепости? Оставить их в тылу? Это тысяч с полсотни, а то и более вооруженного народу. А ну как соединятся и ударят сзади?
Эти размышления одолевали его в дороге. Но три слова по-прежнему не давали покоя: Бендеры, Измаил, Аккерман. Были крепости поменее, такие, как Килия, Хаджибей, Тулча, однако они в счет не шли.
Он начал с Очакова… Решено: продолжит Бендерами. Сказано: сильная крепость на Днестре, река судоходна, по ней скатиться вниз по течению и взять Аккерман. А там и Хаджибей рядом — все ближе и ближе к Царьграду. Оттоль выйти на Дунай и сразиться с Юсуф-пашой…
Все выходило складно. Оставалось двинуть кор-д-арме, главный корпус, на Бендеры. Он его самолично поведет и обложит Бендеры со всех сторон. Помнится, там отсиживался драчливый шведский король Карл XII, драпавший из-под Полтавы. Великий Петр отчего-то тогда, в семьсот девятом годе, Бендерами пренебрег. Сомневался, видно, что достанет беглеца Карла с изменником Мазепой. А может, у него войска недоставало на таковой бросок. Скорей всего, не желал с турками связываться. Завязалась бы война… Впрочем, она и так завязалась два года спустя, не без науськивания Карла, который жаждал реванша за Полтаву, за столь позорное поражение. Он все думал, что турки дадут ему командовать их войском. Он бы тогда показал, что есть настоящий военачальник… Боже, как люди заблуждаются насчет собственной персоны!
Он, Потемкин, тоже склонен заблуждаться — думал о себе в редкие минуты трезвости. Увы, его плотно окружали угодники, далекие от святости. Оттого являвшаяся трезвость постепенно затуманивалась, потом и вовсе растворялась в речах угодников и откровенном угодничестве. А он внимал и проникался верою в собственную значительность и непогрешимость.
Да, так бывало. Порою он встряхивался, и его глазам представала истина в натуральном виде, то есть без липовых одежд. Но такое случалось все реже и реже.
Убедительность была в планах и речах Александра Васильевича Суворова. Но меж них пробежала кошка. Князь втайне жалел о сем. Но дурацкий гонор, все чаще туманивший голову, а не гордость, мешал показниться. Понимал он и свою полководческую заурядность. Но Боже упаси признаться в этом!
Слава Господу, он хорошо разбирался, кто есть кто и точнехонько отводил каждому овощу свое место и свое время. Федору Федоровичу Ушакову свое, а Мордвинову свое, Петру Александровичу Румянцеву опять же свое, а Николаю Репнину свое… Отличал орла от коршуна и по клекоту и по полету. Ряженых разоблачал и ставил на свое место.
Но… Конь о четырех ногах, и тот спотыкается. Спотыкался и светлейший. И на дворцовом паркете, и на дорогах войны. Чертыхался, давал себе слово более не спотыкаться, видел, на чем оскользнулся, старался чаще глядеть под ноги, но гордыня мешала: задирала голову. Вот ведь в июне семьдесят четвертого отряд генерала Заборского перешел же через Балканы и разбил войско тезки нынешнего великого везира Юсуф-паши. Перешел же! Государыня о том часто вспоминала. С намеком, без ли, но вспоминала.
Он же почитал это предприятие неисполнимым в нынешних обстоятельствах. И мысль о нем отталкивал, и уши затыкал, и глаза смежал. Совет собирал все реже.
Императрица подчинила ему обе армии — Украинскую и Екатеринославскую. Самолюбие графа Румянцева-Задунайского было уязвлено. Он подал прошение об отставке и милостиво получил ее. И Потемкин стал российским великим везиром, единственным предводителем войска.
Он разделил его на трое. Одною частью, сосредотачиваемой под Ольвиополем, быть под его командой. Другою, что в Молдавии, — князя Николая Васильевича Репнина. Суворов получил деликатнейшее поручение — подкрепить австрийцев, изрядно потрепанных турками. То был слабейший фланг кампании, Потемкин это видел и предвидел, а потому там должно быть Суворову.
Все таким образом определилось. Дивизии и полки пришли в движение. Весна казала свои капризы, пробуждалась медленно, норовя захватить и лето. Пчелы, шмели, кузнечики и другая мелкая летающая и скачущая живность то вылезала на свет Божий, то снова скрывалась до тепла. Ветры несли по степи шары перекати-поля: казалось, то несется бесчисленное стадо одушевленных тварей. Армейским колоннам пришлось преодолевать это сопротивление природы, движение их замедлилось, и князь осерчал.
Он прибыл к Ольвиополю прежде корпуса. Там настигла его весть о перемене направления в Константинополе. Султан Абдул-Хамид переселился в турецкий рай с его розами и гуриями. Его место занял принц Селим — третий под этим именем. О нем было известно, что он предприимчив и полон реформаторских идей, что уже начал формировать свое войско — «низам-и-джедит» — по европейскому образцу и на европейский манер и что в нем бурлит воинственный пыл. Французы — первые помощники его.
— Ну, это мы посмотрим, — сказал светлейший. — Все едино били мы турка и будем бить, хоть старое, хоть новое войско их. Покамест пусть полки маршируют к морю, дабы все удобные места для высадки десанта занять. Прежде замок Хаджибей. Гляжу на карту и вижу: знатная бухта для устроения порта. Оттоль и начнем движение на Бендеры по Днестру. Займем Паланку, Аккерман, что там еще?
— Там Бендеры, ваша светлость, — отозвался Попов. — Прибился к штабу мелкопоместный боярин молдавский, великий знаток сих местностей, чин имеет портаря. Он уж много нам помог с охотою и радением. Языки знает, турецкий как природный турок, все местные тож, российский, сказывает, и французский, яко сходный с ихним молдавским. Словом, может быть преполезен.
— Ну-ка, ну-ка, — с любопытством воззрился светлейший — зрячий глаз его сверкнул. — Представь-ка его ко мне.
— Сей момент, ваша светлость.
Человек вошел, поклонился и стал у порога. Видом он был чистый турок — черен с головы до ног, бородат. Глаз не прятал — глядел открыто. Эта манера князю понравилась.
— А ну перекрестись! — неожиданно выпалил он.
Человек степенно перекрестился.
— Свой, — удовлетворенно протянул светлейший. — Сказывай про себя все, без утайки.
— При его высокопревосходительстве генерал-аншефе Александре Васильевиче Суворове оказывал услуги по сношению с пашой как толмач и подал прошение о зачислении меня в российскую службу, дабы чин портаря с меня снять, а российский дать. Его высокопревосходительство принял во мне участие и своею властью выдал патент на чин поручика, что соответствует моему боярскому.
— Славу Богу, — сказал князь и неожиданно перекрестился. — Ты, чай, православный?
— Так что греко-российской веры.
— Славно, а то у нас все больше немцы, лютерского исповедания, либо вовсе католики. А что, правду Попов сказывал, будто ты по-турецки свободно изъясняешься?
— С младых лет воспитан был в исламе, пока родитель мой вызволил меня и не отдал в пансион в Яссах. Там и европейским языкам выучился. А турецкий — вроде как природный. Турки меня за своего считают. И их закон я превзошел в медресе — турецкой школе.
— Имя-то у тебя небось православное?
— Марком крестили. Марк Ивана сын.
— Апостольское имя, — удовлетворенно протянул князь. — Ну вот что, любезный, будешь ты при мне для особых поручений состоять. И чином я тебя повышу сразу — в секунд-майоры, дабы соответствовал месту. Хорошо ты знаешь Поднестровье?
— В каждой тамошней крепости есть у меня люди.
Князь оторопело глянул на него, от неожиданности губа у него отвисла.
— Ну-ка повтори, что ты сказал.
— Я сказал, ваша светлость, что в каждой тамошней крепости есть у меня свои люди среди турок. Ну и среди молдаван, конечно. Есть в Хаджибее, есть в Паланке, есть в Аккермане, в Бендерах. Вплоть до Сорок. Впрочем, есть и в Хотине.
С неожиданной легкостью Потемкин выскользнул из-за стола и обрушил тяжелые руки на плечи новоиспеченного секунд-майора. Он тряс его, вперив зрячий глаз, и требовал:
— Правду ли ты молвил?!
— Как на духу, ваша светлость, — бормотал растерянно Марк. — Да и смел бы я лгать столь высокой особе? Дозвольте пояснить.
Потемкин отпустил его, вернулся в свое кресло и кивнул.
— Дитятею, как сказывал, воспитывался я средь таких же турецких младенцев из знатных семей в мусульманской школе. Ныне же все они в чинах и при крепостных гарнизонах. Дружество меж нас осталось. В юных летах служил я для сообщений двора господаря в Яссах с турецкими пашами и сераскерами, так что в каждой крепости есть у меня однокашники.
