— Не имею понятия, как зовут.
— И все же знакомы...
— Сегодня только увидела.
— Где?
— Ехал первым рейсом к вокзалу.
— Откуда? Где сел?
— На конечной.
— У Богдановки?
— Ну да. Еще жаловался, что опаздывает.
— Где вышел? — Этого вопроса можно было и не задавать. Бобренку и так был известен каждый следующий шаг белобрысого лейтенанта, но он хотел проверить наблюдательность кондукторши.
— Тут, на вокзале.
— Откуда знаете?
— Видела.
— Как сел — видела... Ну, там понятно, вагон пустой. А тут? Как разглядела в сутолоке?
— Так мы же познакомились... Он мне и свидание назначил.
Дело приобретало совсем неожиданный поворот, и майор от нетерпения заерзал на стуле.
— Свидание? — переспросил недоверчиво. — Где?
— Возле памятника Мицкевичу.
— Когда?
— В восемь вечера.
— Видите, — сказал Бобренок с укоризной, — как же это получается? Свидание назначил, а не назвался!
Девушка покраснела.
— Так уж вышло.
— Не говорил, где живет?
— Так на Богдановке же. Оттуда ехал.
— А о чем разговаривали?
— Ну, что едет куда-то пригородным. Днем вернется. Вернулся!.. — сказала она сокрушенно, оглянувшись на убитого, будто он даже своей смертью провинился перед ней.
— Не расспрашивала, где служит, давно ли во Львове?
— Так военные же об этом не рассказывают... — В этом ответе чувствовался уже определенный опыт, и Бобренок усмехнулся в душе.
— Но ты же любопытна!..
— Откуда вы это взяли?
— Видно.
— Ошибаетесь.
— Наверно, не совсем.
— Он мне больше ничего не сказал. Да я и не очень интересовалась. Пассажиры вокруг, и вообще...
— Думали, разузнаете вечером? — вмешался Щеглов.
— Если бы пришел.
— А что, были случаи?.. — спросил Щеглов сочувственно.
Девушка смерила его откровенно оценивающим взглядом. Видно, лейтенант произвел на нее впечатление, потому что ответила игриво:
— А вам зачем?
Щеглов ответил, глядя чистыми глазами:
— Я никогда бы не позволил себе обмануть такую девушку.
Кондукторша вздохнула, но глаза у нее посветлели. Махнула рукой, вроде не придала словам лейтенанта никакого значения, но одернула юбку, прикрывая грубые чулки.
— Все так говорят... — сказала она, взглянув на Щеглова многозначительно, чтобы тот понял: действительно почти все, кроме немногих, к последним она причислила бы и лейтенанта.
— А что говорил этот? — перевел разговор в деловое русло Бобренок, кивнув на убитого.
— Ничего... — Девушка, по-видимому, потеряла к нему интерес и совсем успокоилась. — Что нравлюсь ему, — стрельнула глазами на Щеглова, — ну и хотел встретиться.
— И договорились в восемь возле памятника Мицкевичу?
— Да. Говорил, вечер у него свободный.
— Что же собирались делать?
— Приглашал на ужин.
— В ресторан?
— Нет, у него талоны в офицерскую столовую.
— Какую? — В городе было несколько таких столовых, как знать, может, в одной из них помнили белобрысого агента, и Бобренок задал этот вопрос совсем не случайно.
— Не знаю, приглашал поужинать, так и сказал, в офицерскую столовую... А где именно, не все ли равно?
Бобренок вздохнул: да, этой курносой Тане было все равно. А вот ему так не все равно.
— К себе не приглашал? Не говорил, где живет? — попытался еще раз прозондировать почву.
— Мы не из таких! — выпрямилась девушка на стуле.
— А в гости не напрашивался?
— Спрашивал, где живу. Но мы ведь в общежитии...
С Татьяной Зима все было ясно, и Бобренок сказал:
— Сейчас вы, Таня, подпишете протокол об опознании убитого. Лейтенант поможет вам. — Бобренок бросил на Щеглова лукавый взгляд. — Там, в соседней комнате.
Вероятно, кондукторше понравилось, что именно лейтенант Щеглов станет помогать ей, потому что пошла к дверям охотно и даже не оглянулась на майора.
А Бобренок уже звонил Карему. Следовало организовать немедленно розыск на Богдановке, прочесать все кварталы окраины. Как говорится, не подарок, но все же орбита поиска значительно сократилась.
21
Сцепщик вагонов Дмитрий Рубас, узнав, что пригородный из Стрыя прибывает на станцию, вышел на привокзальную площадь. Сел на скамью возле киоска, сдвинул форменную фуражку на затылок, закрыл глаза, наслаждаясь сентябрьским солнцем и чувствуя умиротворение и спокойствие. Такие минуты выпадали ему теперь редко: все время пребывал в напряжении и тревоге. Даже дома не было разрядки, собственно, и своего-то дома не было: Рубас жил у многодетной сестры, отдавал ей все свои карточки, однако и этого считалось мало — смотрела косо и бурчала, будто его место на кровати за ширмой было и в самом деле на вес золота.
Рубас не очень-то обращал внимание на укоры сестры. Денег у него было сколько угодно — Гаркуша не жалел, а в городе открылись коммерческие магазины, да и на рынке мог достать все, правда, по сумасшедшей цене, но ведь привык деньги не считать. Что для него лишняя сотня!
Рубас вообще жил сегодняшним днем. Когда-то, еще до войны, впервые попал за решетку, по его глубокому убеждению, ни за что: так, побаловался с хлопцами, обчистили небольшой магазинчик — на два дня гульни. Но милиция оказалась бдительной. Рубасу дали три года. С приходом фашистов он в тюрьме снюхался с немцами, там его завербовало гестапо. С того дня, как считал сам, и начался взлет Дмитрия Рубаса. Он быстро уяснил себе, что гестапо не требует от него тяжелой работы: куда-то пролезть, подслушать, поговорить, потом, немного преувеличив, доложить унтершарфюреру Гюнтеру Вольфу. Вот тебе и деньги, и уважение.
Гестаповцы и устроили Рубаса на железную дорогу. Сначала, правда, он печалился: все же сцепщику приходилось работать, но унтершарфюрер перед отступлением немцев из города предупредил, что стоит лишь раз не выполнить задание Гаркуши — и некоторые документы Рубаса попадут к чекистам, а там с такими, как он, один разговор...
Вообще, Рубас не возражал. Ему все равно — Гаркуша или Федор, лишь бы платили. Единственное, что раздражало его, — невозможность тратить деньги открыто. Вольф перед уходом из Львова велел ему поселиться у сестры, чтобы все знали: Рубас — честный рабочий, живет в семейном кругу, с трудом сводит концы с концами, помогая сестре растить детей.
А чихать он хотел и на сестру, и на ее голопузых. Впрочем, когда-нибудь все изменится, унтершарфюрер Вольф говорил: отступают ненадолго, скоро вернутся, и заслуги Рубаса учтутся.
