— Разумеется, разумеется, — поторопился заверить его Сергей. — Суета сует...
— Посидим лучше возле камина, — предложил хозяин. — Редко случается побыть с друзьями наедине.
Весело клокотало пламя, бросало горячие красные отблески, было как никогда уютно, хорошо; они разговаривали долго, обо всем — о низовых приднепровских степях, о Петербурге, о Балканах и об Италии, о коммунарах Парижа... У обоих была родная земля, родное жилище, однако жить там не судьба; у обоих была мечта — светлая, как солнце, и, как солнце, привлекательная, эта мечта должна была стать живой, реальной плотью, и ради этого они страдали, терпели, падали и поднимались вновь...
Приехали Тихомиров и Ошанина. Кравчинский не пошел их ни встречать, ни приветствовать (накануне вернулась Фанни, она заболела в дороге, и Сергей хлопотал возле нее). И вообще этот альянс не очень-то желал видеть. Возможно, потому, что от него продолжительное время зависело его возвращение на родину, которое так и не осуществилось, наконец, потому, что эти люди не вызывали у него симпатии, доверия. Правда, Сергей старался этих своих чувств не проявлять, он больше отмалчивался. Да и забот у него хоть отбавляй.
Вот-вот должно было выйти английское издание «Подпольной России». Из Парижа извещали, что дело тоже налаживается. Книгой заинтересовались шведы...
«Ну, эти дни мне вообще очень везет: вчера я получил из «Вестника Европы» известие о том, что моя статья об итальянских поэтах пойдет в январской книжке. А статья преогромная, в 4 1/2 листа... Из Германии тоже предложение перевода с уплатой марок 600—700! Вообще, груды золота... мне и не снилось таких суммищ...»
Редко бывает, чтобы муза проявляла такую щедрость. Стало быть, за работу. Впереди книга об ужасной русской действительности, об истории тирании, о самодержавии. «Россия под властью царей». Возможно, только не «...под властью», а «...под игом»... Впрочем, название потом, сейчас работа, работа.
Небольшой стол завален томами истории, самыми разными журналами; день и ночь он сидит над ними, изучает, выписывает, анализирует; голова его полна фактами, цифрами, именами... Из всего этого огромного, насыщенного событиями материала медленно, упорно рождаются страницы, листы, выкристаллизовывается книга. Первым в ней будет очерк о Любатович — он уже почти готов, — затем о Степане Халтурине и ряд общих обзорных статей.
Франжоли необходимо было хирургическое вмешательство. Поскольку денег у него не было, заплатить врачу решил Кравчинский. Он съездил за хирургом, привез его и теперь, пока тот осматривал больного, всячески увещевал Женю, жену Андрея, не впадать в отчаяние — все, мол, обойдется.
Завадская плакала, ей самой необходимо было лечение — от анемии и нервного расстройства, и Сергей, чтобы хоть немного рассеять гнетущее ее чувство, рассказывал, как ему пришлось намучиться с Волховской, женой Феликса Волховского, пока не поставил ее на ноги. Он старался подробностями придать правдивость своему рассказу, говоря, что она была в совершенно безнадежном состоянии — не владела руками... Правда, климат Италии, Франции... Солнце, море... Вот поправится Андрей — и туда...
Его окликнул врач.
— Месье, поднимите, пожалуйста, больного.
Сергей протиснул руку под спину Андрея, немного приподнял его. Сквозь тонкую, пропитанную десятью потами рубашку почувствовал липкое, слабое тело. «Что от него осталось! Когда-то крепкий, полный силы, энергии... Ужасно!» Их взгляды — острый, проницательный Сергея и погасший, едва тлеющий Франжоли — встретились. Больной смотрел пристально, долго, будто хотел угадать мысль товарища, словно просил извинения за свою немощность, за все, чем отягощает его, Сергея, такого занятого. Кравчинский не выдержал взгляда, отвел глаза.
— Держите, держите же его, молодой человек, — просил врач.
Кравчинский, напрягаясь, поддерживал друга. Его тело с выпирающими, обтянутыми кожей костями, с темноватыми прожилками вен слегка дрожало. Сергей ощутил, как это легкое дрожание передается ему. Что-то подкатывало к горлу, давило изнутри, туманило сознание. Вдруг начала подступать тошнота, и Сергей ослабел.
— Держите же! — взглянул на него врач и от удивления широко раскрыл глаза: побледневший Кравчинский едва держался на ногах. — Э-э, да вы сами... вас самого надо спасать. Опустите, опустите больного. — Вдвоем они бережно положили на постель Франжоли. — А теперь садитесь, вот здесь... Такой здоровень, и падаете в обморок. Смочите, попрошу вас, вату, — обратился он к Завадской, — вон нашатырный спирт — и дайте ему...
— Сам не пойму, как это случилось, — спустя минуту оправдывался Кравчинский.
— Это на него мой вид так подействовал, господин доктор, — глухо отозвался Франжоли.
— А вы лежите, лежите, — подошел к нему врач, — у меня к вам особый разговор. Сегодня на этом закончим, а через недельку я извещу вас и попрошу в клинику. — Он сложил инструмент, потом снял халат. — За это время больному необходимо подкрепиться, — обратился к жене. — Постарайтесь... питание, лекарства... Сейчас выпишу рецепт... Через неделю встретимся.
Он вымыл руки, написал рецепт, попрощался и направился к выходу.
— Одно и то же, — проговорила, проводив врача, Завадская. — Питание, свежий воздух... А что я могу?! — Глаза ее покраснели, наполнились слезами.
— Не надо, Женя, — попросил Андрей. — Мне уже ничего не поможет. Я знаю, это он так, для успокоения... Уже недолго. Прошу тебя, Сергей, после всего, когда дождетесь того дня... того часа, перевезите меня... мое тело... на Украину. И ты, Женя... я тебе уже говорил.
— Не торопись, Андрей, — сказал Кравчинский, — еще не известно, кому кого везти придется. Вот вам, Женя, деньги, — достал из кармана несколько ассигнаций, — покупайте все необходимое.
— Спасибо, друг, не знаю, как и благодарить тебя.
— Потом, потом! Сейчас не об этом надо думать. Подлечишься, окрепнешь, тогда и сочтемся.
Прошло несколько дней — и внезапно:
— Умирает Франжоли!
Сергей вскочил, выбежал на улицу и через несколько минут был у постели больного...
— Все, Сергей... Закончилась моя Голгофа...
— Скорее за врачом! — шепнул Кравчинский Завадской.
— Послали уже... — тихо ответила она.
— Откройте окно, — сказал Сергей, обращаясь к Бардиной. Она тоже была здесь.
— Достаточно форточки, — возразила Бардина. — Он потный, может простудиться.
Кравчинский подошел к окну, с силой толкнул раму — свежий воздух волною ворвался в комнату.
Больной глубоко вздохнул, потом занемел, какая-то необычайная бледность покрыла его лицо...
