— Он умер? — чужим, неестественным голосом проговорила жена.
Никто не отозвался на ее слова.
— Боже мой! Он умер...
Тело накрыли простыней, какая-то старушка, одна из соседок, подошла, откинула уголок, сомкнула умершему веки и положила на них две медные монеты.
«Откуда они у нее? — подумал Сергей. — Вот так... сразу... будто знала, что он...»
— Я пойду вместе с тобой, Андрей... любимый... — запричитала Завадская. — Я не оставлю тебя...
Сергей обнял ее за плечи, отвел в сторону. Потом договорился с хозяйкой и со старушкой, чтобы приготовили покойного в последнюю дорогу. Дал им деньги и попрощался. Сказал, что утром придет.
На рассвете их разбудила Бардина.
— Сергей, беда, — сказала, задыхаясь, — Женя отравилась. Я вышла купить кое-что, а вернулась — она уже мертвая. Оставила записку — никого не винить, по собственной воле...
Похороны состоялись на третий после смерти Франжоли день. Убогий катафалк боковыми улочками вывез два гроба на кладбище, где в одном из его уголков зияли две вырытые в каменистой почве могилы. Кравчинский произнес короткую речь — и все... О бывшем боевике, землевольце и о его жене напоминали теперь лишь низенькие деревянные кресты на могилах и горечь утраты, оставшаяся в сердце.
«А как просился на родину!»
Хмурый, угнетенный Кравчинский вернулся домой. Несколько дней он не выходил из дома, хотя его настойчиво приглашали Плеханов и Тихомиров. Знал — там не обойдется без споров, без резких слов, а сейчас ему было не до этого. На фоне происходивших событий их пререкания казались пустыми, напрасными. И действительно, что нового, ценного могла дать очередная контроверза, когда так нелепо и просто гибнут товарищи, когда тот же «Дмитрий», Стефанович, которого он так возвысил в своей книге, фактически отрекается, открещивается от собственных убеждений? Его речь на процессе, что начался в Петербурге, — пример заигрывания с судом, а значит, и с властью. Отступничество! Возмутительно!
Не улеглась еще боль и горечь от потери Франжоли и Завадской, как новый удар — умер Хотинский. Бардина была ему — особенно в последние дни — как сестра, не оставляла его, отдавала ему последние силы. Женщина, словно услышав веление судьбы, мужественно несла добровольно взятый крест. Она и сообщила Сергею, когда Хотинский уже был мертв, — он будто бы так велел, чтобы смертью своей, предсмертными мучениями, не терзать души товарищей, особенно Сергея, которого, как он утверждал, любил больше всех.
...Та же лошаденка, тот же катафалк, то же кладбище. Их даже похоронили рядом — Франжоли, Завадская, Хотинский... Сергей выступил над свежей могилой друга перед немногочисленными друзьями, а мыслями был там, где-то там — в Сибири, на Урале, где страдают сотни его побратимов, где много, слишком много выросло известных и неизвестных могил. Сколько их еще будет вырыто для погребения мучеников?! Скольким придется сложить головы, пока настанет тот, великий, желанный день?
Вечный вопрос! Вопрос вопросов! Пока существует мир, существует в нем Добро и Зло. Неужели к этому сводится суть людского бытия? Неужели согласие и покой противоречат понятию Человек?
Эти мысли не оставляли его и после похорон. Чего-либо нового, свежего в них не было, разве только причина, толчок, которые разбудили их, остальное же — десятки раз думаное-передуманое, перебранное, вымученное в бессонные ночи, в наполненные тревогой дни.
И все же — до каких пор можно терпеть? До каких пор кровожадная стая волков-тиранов будет рвать на части тело народа, вытягивать из него жилы?.. Без конца и края? Так было, есть и так будет? Никакие движения, коммуны, идеи не свалят этого чудовищного колосса?
Подогревала эти сомнения Бардина. Со смертью Хотинского она словно осиротела, утратила смысл жизни и все свои сомнения, всевозможные страхи щедро изливала Сергею. Приходила, помогала Фанни, будоражила ему душу, выбивала из рабочего ритма. Для того чтобы как-то успокоить ее, он ходил с нею на прогулки, далеко за город, где весенним буйствованием наполнялись горы. Однако Софья не видела этого весеннего наступления, она и там отравляла себе душу ядом неверия. Зачем жить? Зачем, если все, чем горели сердца, на что надеялись, рухнуло, погибло, кануло в безвестность?..
Кравчинский увещевал, убеждал, однако видел и понимал — напрасные усилия. Слишком глубок душевный надлом. Только ночь разлучала их, беспокойный сон временно прерывал нестерпимый поток душевных мучений.
— Может быть, — говорил Сергей жене, — ты бы съездила куда-нибудь с нею. К Анне, что ли... Может, дорога хоть немного развеет ее мрачные мысли. Боюсь... — не договаривал он, сам опасался этой мысли, а она становилась все назойливее, докучливее.
...Это случилось 13 апреля вечером. В дверь нетерпеливо постучали.
— Мсье, — задыхаясь от волнения и быстрой ходьбы, проговорила появившаяся на пороге женщина (Сергей сразу узнал в ней хозяйку, у которой квартировала Бардина), — мсье, несчастье... Ваша знакомая...
— Что с нею? — почувствовал недоброе Сергей.
— Она стрелялась, мсье, — заплакала женщина.
— Она жива? Где она?
— В больнице... Жива.
— Это какая-то напасть, — сказала Фанни. — Страшная весна. Смерть следует за смертью...
— Оставь! — оборвал ее Сергей и обратился к женщине: — Пойдемте!
Быстрый в ходьбе, он мчался, ничего не замечая, ничего не слыша, кроме внутреннего протеста. Женщина пыталась рассказать ему, как все произошло, как она, вернувшись домой и случайно войдя в комнату квартирантки, застала ее в окровавленной постели, полуживой, однако Сергей не слушал:
— Потом, потом...
В кантональной больнице ему сказали, что мадам Бардина находится в удовлетворительном состоянии, что для ее спасения приняты все меры, однако никто не может поручиться: потеряно много — очень много, мсье — крови.
Около часа прождал Сергей в коридоре, но в палату никого не впускали, и он в крайне подавленном состоянии побрел домой.
— Мсье, — окликнул его женский голос, — она трижды стреляла в себя.
«Трижды стреляла...» Эти слова доходили до его сознания как эхо, как его далекий отзвук, касавшийся и не касавшийся его слуха, он слышал его и не слышал... «Трижды стреляла... Хотела изойти кровью... Я зашла случайно, мсье...»
Что это? Бред? Сон? Наваждение?
Было уже поздно. На соборе Сен-Пьер пробило одиннадцать или двенадцать — для него это сейчас не имело значения, единственным его желанием было уединиться, уйти
