— Но он же и о Сталине писал очень восторженно,— Андрей вспомнил, как Кольцов говорил о Сталине в Доме печати, когда он привел туда Ларису, и сердце его горестно сжалось.
— Сталин ни в грош не ставит такие восторги,— серьезно сказал Фадеев.— Тут я его уже давно раскусил. Чем больше его кто-то хвалит, тем больше это вызывает у него подозрений: наверное, враг, но с помощью лести хочет замаскироваться, выдать себя за друга.
— Не может быть! — воскликнул Андрей: такого рода предположения просто не укладывались в его голове.— Просто не верится!
Фадеев резко отбросил ладонью прядь уже местами побелевших волос:
— Бог с тобой, живи со своими иллюзиями… В тебе, Андрюха, скажу я прямо, все еще сидит раб, понимаешь, раб… Ты всего боишься. Скоро ты будешь бояться самого себя…
Его слова оскорбили Андрея не столько своим смыслом, сколько тем, что он удивительно точно попал в цель и обнажил самое уязвимое место его души, тайну, которую Андрей скрывал даже от самого себя.
— Зачем же ты так? — обиженно спросил Андрей.— А еще друг…
Фадеев ничего не ответил. Он сцепил губы и прикрыл воспаленные глаза набрякшими веками: он выговорился и, казалось, потерял интерес к Андрею. Тот понял, что ему пора уходить.
— Так все же я буду ждать статью,— напомнил он.— Не подведи со сроками. А то меня Мехлис живьем слопает. Главное — партийность литературы. Лейтмотив ленинский: «Долой литераторов беспартийных!»
Фадеев вскинулся с места и истерически выкрикнул:
— Не будет никакой статьи! К черту! Лейтмотив,— передразнил он Андрея, заметно кривляясь.— Лейт-мотив! Надоело! Все надоело, все!
— Извини,— сказал Андрей,— я не настаиваю. И постараюсь больше не приставать.
Фадеев, ожидавший, что Андрей будет «давить» на него, услышав эту фразу, как-то сник, перестал петушиться, лицо его приняло жалобный и виноватый вид.
— Андрюша, милый,— необычайно ласково произнес он,— что мне делать? Понимаешь, не пишется мой проклятый «Последний из удэге», ну не пишется, и все тут! До статей ли мне сейчас?
— Напишется,— попытался успокоить его Андрей.— Ты еще не один роман напишешь. Пройдет черная полоса.
— Нет, не напишется,— скорбно возразил Фадеев.— Такого, как «Разгром», уже не напишу…
Андрей взял его под локоть и по крутой деревянной лестнице повел наверх, в спальню. Там помог ему раздеться, уложил на кровать. Сейчас Фадеев стал похож на беспомощного ребенка.
— А Сталин… знаешь, что он сказал… тогда, помнишь, когда мы были у Горького? — уже не очень связно забормотал он.— Вождь сказал… Представляешь… Он сказал: «Почему… это… вы скрывали от меня Фадеева?» Как ты думаешь… Только как на духу: это добрый или худой знак?
— Конечно, добрый! — поспешил заверить его Андрей.— Сталин умеет ценить таланты.
Фадеев ничего не ответил: он повернулся на бок и вмиг «отрубился».
…Эта встреча с Фадеевым часто припоминалась Андрею. Припомнилась она ему и в тот памятный день, когда он был у отца в Старой Рузе.
Тимофей Евлампиевич еще накануне уговорил его сходить на зорьке порыбачить. Андрей с радостью согласился: он охотно схватывался за все, что могло отвлечь его от одиночества и мрачных дум.
Спать улеглись пораньше, но за окнами все еще было светло, солнце, казалось, не хотело расставаться со всем, что сияло сейчас на земле в его уже угасавших лучах. Они боялись пропустить утреннюю зорьку и было притихли, улегшись на кроватях, стоявших по соседству, сделали даже вид, что засыпают, но сон их не брал. Стоило Андрею закрыть глаза, как перед ним, точно живая, горячо дыша ему прямо в лицо, возникала Лариса. Он чувствовал прикосновение ее влажных губ, она смотрела на него с немым укором, будто спрашивая, почему он до сих пор не предпринял ничего решительного для того, чтобы вызволить ее из неволи.
— Отец,— не выдержал тягостного молчания Андрей.— Я не могу жить без нее. Что мне делать, отец?
Тимофей Евлампиевич, недвижно лежавший на спине, повернулся к нему.
— И я думаю о том же, сын,— сказал он.— От нее так и нет писем?
— Нет,— ответил Андрей глухо.— Представляешь, сколько лет прошло, а она молчит. Может, ее уже и нет в живых?
— Если бы так, тебе бы объявили. Что тебе сказали в приемной на Кузнецком в последний раз?
— Я был у них две недели назад,— ответил сын.— То же самое. Стандартные фразы: на поселении в Юрге.
— Значит, жива. Когда расстреливают, они отвечают, что человек сидит без права переписки.
— Но почему она молчит? Ведь ссыльным разрешают писать письма.
— Я и сам теряюсь в догадках. Ты не говорил с Мехлисом?
— Говорил. Ответил, что это дело компетентных органов и он якобы не имеет права вмешиваться. И еще издевательски добавил, что, видимо, ваша жена потеряла к вам интерес. Ну хорошо, предположим, она потеряла интерес ко мне. Но к Женечке?
— Женечка… Я представляю, как она страдает без нее!
— Надо что-то делать… Что-то придумать… Что-то предпринять…— Андрей говорил, задыхаясь, будто в настежь распахнутое окно не поступал воздух.— Надо попытаться еще раз пробиться к Сталину. Не зверь же он, в самом деле…
— Это вряд ли поможет. Сталин служит не людям, а идее. Разве ты не знаешь, что он не щадит даже своих родственников, даже своих детей?
— Тогда вот что,— Андрею вдруг пришла в голову сумасшедшая мысль.— Я поеду в Юргу, я найду ее…
— Прекрасный замысел,— сказал отец,— но отдает авантюрой. Как ты ее разыщешь? И кто разрешит тебе встретиться с ней?
— Я все равно разыщу, я прорвусь к ней,— возбужденно и упрямо сказал Андрей.
— Впрочем, бывают и чудеса, Андрюша. Иной раз только авантюрный ход и оказывается единственно верным и даже спасительным.— Отец протянул руку к тумбочке за папиросами.— Что-то мне захотелось закурить. Может, и ты? У меня «Казбек».
Они закурили. Тонкие струйки дыма потянулись к окну. Там, за окном, уже смеркалось.
— Вот, кажется, и идет к завершению наш с тобой давний спор о диктатуре и диктаторах,— спокойно заговорил Тимофей Евлампиевич.— Человек очень странно устроен. Беда, обрушивающаяся на все человечество, его, конечно, трогает и волнует, но не настолько, чтобы он взвыл от отчаяния. А вот когда она приходит к нему в дом — взвоет, да еще как!
Андрей молчал, будто пропустил эти слова мимо ушей.
— А знаешь, Андрюша, я любого человека выверяю по одному, может быть, странному признаку.
— По какому же? — насторожился Андрей.
— Любит он Достоевского или нет. Это — мой оселок. Нет, это вовсе не значит, что каждый обязан любить или восхвалять его романы. Я имею в виду оселок нравственный. Помнишь его слова о слезинке ребенка?
— Да, да,— взволнованно отозвался Андрей.— Это Иван Карамазов говорил в том смысле, что люди не должны страдать, чтобы этими страданиями купить себе вечную гармонию.
— Вот-вот, и что эта вечная гармония не стоит даже слезинки хотя бы одного замученного ребенка. И он говорил еще, что эти слезинки искупить невозможно ничем, даже отмщением. Зачем мне их отмщение, спрашивал он, зачем мне ад для мучителей, что тут ад может поправить, когда те уже замучены? — Тимофей Евлампиевич вопрошающе уставился на Андрея.— Скажи, чем, ну чем можно искупить слезинки нашей Женечки, чем?
— Да, да,— горестно отозвался Андрей,— страдание ничем не искупить. Потрясающую мысль высказал Достоевский.
— Это лучшее из всего, что он написал. Оселок, годный на все времена. Жаль, мысль эту затаскали, превратили в ходячую цитату, а между тем жестокость как правила бал, так и правит. И приняла еще более зловещие формы. Но я сейчас не об этом. Ты знаешь, как относится к Достоевскому Сталин? Нет? А мне как-то рассказывали. Было это у Горького, кто-то завел речь о Достоевском. Горький сказал, что Достоевский плох уже тем, что призывал русских мириться со страданиями, терпеть и уповать на Бога. А Леонид Леонов, ты же знаешь, в его книгах потрясающее влияние Достоевского, возьми да и выпали, что без Достоевского нет русской литературы. Сталин вскипел, он не ожидал такой смелости от незнакомого ему мальчишки. Что он хочет этим сказать? Почему утверждает такую ересь? Какие основания для столь зловредных измышлений? «Достоевский — мракобес от литературы,— безапелляционно сказал вождь.— Ему с нами не по пути». Хорошо, Горький заступился за бедолагу, а то бы ему несдобровать. Это я к тому, чтобы подтвердить свою мысль: кто отрицает нравственную позицию Достоевского — тот человек без сердца, тот считает, что ему все позволено, что не существует никаких духовных тормозов.
— Вот ты говоришь, отец, что Сталин служит не человеку, а идее. А ради кого он вытаскивает эту убогую, битую-перебитую Россию из непролазного болота? Россию били за дремучесть и отсталость. Он верно говорил: били монгольские ханы, били шведские феодалы, польско-литовские паны, англо-французские капиталисты, японские бароны… Да, он вытаскивает Россию ценой огромных жертв, но он же делает это не для себя. Сам он живет как аскет. Он же ведет людей в светлое будущее!
