Андрей поблагодарил, тут же отправился на пруд и вскоре увидел, что по тропинке навстречу ему идет Фадеев — высокий, худой, длинношеий, в одних трусах, а на плече, как у заправского рыболова, покачивается в такт его пружинистым шагам длинное удилище. Еще издали заметив Андрея, он приветливо взмахнул рукой: было видно, что он рад его неожиданному появлению.
— Вот уж не думал, не гадал, что такой гость нагрянет! — воскликнул он, стиснув ладонь Андрея крепким рукопожатием.— Вот только жареных карасей не будет: не клюют, черти! Карась — он такой: или клюет, как зверь, или вовсе не желает на сковородку. Ну, не беда, я тебя индейкой попотчую. Тут мне один старый друг-дальневосточник целого индюка припер. Впрочем, у индюка есть один очень существенный недостаток. Знаешь, чем плох индюк?
— Даже не представляю себе,— не расположенный к шуткам, проронил Андрей. Он уж забыл, что такое улыбка, хмара не сходила с его постоянно озабоченного лица.
— Я тебя на этот счет просвещу. Птица эта плоха тем, что слишком велика для одного едока и слишком мала для двух. А нас как раз двое!
И, не ожидая реакции Андрея, первым залился тонким фальцетом, испугав пробирающуюся между кустов кошку.
— Вот и мой дворец,— махнул он удилищем в сторону двухэтажной дачи.— Не люблю я его,— вдруг с откровенной грустью вымолвил он. Андрей испуганно взглянул на Фадеева: неужто именно этот человек только что смеялся заливистым веселым смехом счастливого озорного мальчишки? — Понимаешь, не могу жить в этом доме. Мне он не то что неприятен, а даже, если честно признаться, просто противен.
Андрей счел неудобным расспрашивать, в чем причина такого отношения к своему жилищу.
— Я ведь, в сущности, на минутку…— начал было он, но Фадеев решительно прервал его:
— Отставить! Сегодня ты мой гость. Не выпущу, пока мы не примем хотя бы по единой. А какой индюк на закуску! Мне его в духовке запекли. Так что и не пытайся смыться.
Андрей не стал сопротивляться. Хотелось отвлечься от горестных дум, забыться хотя бы на короткое время.
Они вошли в дом, устроились на большой светлой террасе в удобных плетеных креслах. Фадеев надел спортивные брюки, голубую майку, быстро разделал на куски индюка, помыл помидоры, огурцы и укроп.
— Выпьем за здоровье тех, кого нет сейчас с нами, но кто обязательно вернется,— предложил Фадеев.
Уже после первой рюмки он разговорился, как человек, который долго жил в одиночестве и наконец обрел себе желанного собеседника.
— Дом этот по многим причинам не люблю,— задумчиво и виновато сказал Фадеев.— Во-первых, за то, что он не мой, сам понимаешь, казенный. А до меня здесь жил хороший писатель — Зазубрин. Слыхал про такого? В позапрошлом году арестовали. Придрались — в Гражданскую войну служил у колчаковцев. Но его же силком мобилизовали. А при первой возможности сам перешел к красным. Сибиряк, Горький его в Москву перетащил. «Два мира» его читал? Нет? Очень советую — это о колчаковщине, очень нестандартно…
Он помолчал, выпил еще рюмку.
— И вот его из этого дома, можно сказать, выволокли — и к стенке, а я здесь обитаю. Чудится мне, по ночам он приходит, голос его слышу… Могу я в таком доме жить, скажи, Андрюша, могу?
— Я ведь тоже живу в квартире, где мне невмоготу, а уйти из нее не могу. Видишь, тут уже совсем другое…— подавленно произнес Андрей, пытаясь унять нервную дрожь.
— Знаю, Андрюша. И очень тебя понимаю, очень. Но как тут помочь? Мне проще: уйду отсюда к чертовой матери, и все. А тебе-то как? К Берия идти не могу, хоть он и хочет показать, что намерен исправить перегибы Ежова. У меня с ним отношения как у кошки с собакой. И знаешь почему? Как-то вызвал меня Сталин и говорит: «Поезжайте в Грузию, на съезд писателей, изложите лично для меня свои впечатления. Немного, странички на полторы». Ну, поехали мы с Петром Павленко. Приезжаем в Тифлис, приходим на площадь, а там красуется бюст Берия. Входит Берия в зал заседаний съезда — все вскакивают с мест, устраивают овацию. Ни дать ни взять — вождь! А скорее — удельный князек. Мы и написали Сталину, что такое почитание секретаря ЦК Грузии противоречит традициям большевистской партии. А через месяц Сталин вызвал Берия в Москву и назначил заместителем Ежова. И сейчас он, как ты знаешь, нарком. Павленко от этой новости с испугу едва не помер: «Саша, мы пропали». А я расхохотался: «Бог не выдаст…» — а вторую половину поговорки я Петьке сказать не осмелился. И вот недавно мне кинорежиссер Чиаурели рассказал, что у Сталина, оказывается, была беседа с Берия по этому поводу. Говорили они на грузинском, Чиаурели как раз у Сталина был. Сталин спрашивает Берия: «Что-то ты, Лаврентий, говорят, культ себе организовал, статуи воздвигаешь, овациями наслаждаешься?» Берия едва в штаны не наложил: «Откуда такая клевета, кто меня хочет утопить?» Сталин ему и скажи: «Да вот слухами земля полнится. Среди писателей такие разговоры идут». Ну как ты думаешь, смекнул Берия после этого, какая сорока на хвосте из Тифлиса эти вести принесла? Еще как смекнул! И стал меня до небес перед Сталиным превозносить: и писатель-де Фадеев великий, и человек прекраснейший. Сталин слушал его, слушал да и дал ему наше письмо прочитать. Вот и подумай, могу я к Берия с какими-то просьбами обращаться?
Фадеев снова выпил и, как тогда, в Доме печати, перестал закусывать.
— Да я ведь ни о чем и не прошу,— обреченно сказал Андрей.— Я к тебе совсем по другому поводу. Статья нам твоя нужна. А что касается моих дел… Не помню, говорил я тебе или нет, отец мой у самого Сталина был. Спасибо и за то, что велел Ежову не применять высшей меры к Ларисе. Но слыхал я, что Берия уже немало людей из лагерей и тюрем освободил. Наверное, все же исправляет ошибки Ежова…
— Он исправляет…— хмыкнул Фадеев.
— А что с Мишей Кольцовым? — неожиданно спросил Андрей.
Фадеев посмотрел на него странным, отсутствующим взглядом:
— Ничего хорошего с ним не может быть. Помнишь, он вернулся из Испании?
— Еще бы,— подхватил Андрей.— Но то было время, когда у меня отняли Ларису…
— Сталин встретил его так, как встречает отец любимого сына. Мне об этом рассказывал его брат, Борис Ефимов. Вождь при встрече даже поклонился Кольцову. И спросил: «Вас теперь, видимо, следует величать по-испански? Теперь вы, наверное, Мигуэль?» — «Мигель»,— ответил Миша. «Спасибо вам, дон Мигель, за интересный и поучительный рассказ». А надо заметить, Мишка битых три часа рассказывал ему и членам Политбюро о боях в Испании, ты же знаешь, рассказчик он мировой! К тому же выложил им всю правду, а не ту, что ты в своей газете об Испании печатаешь. И что республиканцы на грани поражения, и какая драчка между ними идет, и что наши истребители ни к черту не годятся, немецкие асы их совсем заклевали. Ну и так далее.
— Ну и что потом?
— А что потом? Сказал ему Иосиф Виссарионович «адью», а когда Мишка уже открыл дверь, чтобы уйти, подбросил ему весьма странный, даже загадочный вопросик: «У вас есть револьвер, товарищ Кольцов?» Ну, Мишка и подтвердил, что есть. «Вы же не намерены, товарищ Кольцов, застрелиться?» Как тебе такие шуточки? «Что вы, товарищ Сталин,— это ему Мишка в ответ,— жизнь у нас в стране такая, что дух захватывает, разве можно стреляться!» — «Молодец,— похвалил Сталин.— Истинный дон Мигель! Истинный рыцарь!» Представляешь, каково было состояние Мишки? Тут впору иди и стреляйся.
— Даже не верится,— растерянно произнес Андрей.
— Я же тебе не анекдоты рассказываю,— рассердился Фадеев.— Тогда вместе со Сталиным на этой беседе был и Ежов. Но арестовали Мишу уже при Берия. Хотя Ворошилов заверял Мишу, что Сталин его очень любит и ценит.
— В свое время Миша в честь Ворошилова такой прекрасный гимн сочинил! — вспомнил Андрей.— Мы его у себя печатали. Читал?
— Не довелось. Бывают дни, когда меня от газет тошнит.
— Он писал, что Ворошилов — пролетарий до мозга костей.
— «Мозг костей»! — Фадеева передернуло.— Терпеть не могу таких идиотских сравнений! При чем здесь мозг костей?
— А еще, что он большевик в каждом своем движении…
— Час от часу не легче! — снова перебил его Фадеев,— Ну Мишка, ну фантаст! Он что, не знает, ведь у человека бывают всякие движения, в том числе и непристойные.
— Это ты его спроси, когда он из тюрьмы выйдет. Наверное, он был искренне влюблен в Ворошилова. Писал, что тот и теоретик и практик военного дела, и один из лучших ораторов партии. И что благодаря Ворошилову создана наша оборонная промышленность. И что он автор ярких и сильных приказов, властный и доступный, грозный и веселый, любимец народа, стариков и детей. А главное — защитник страны.
— Представляю, как товарищ Сталин читал это вслух товарищу Ворошилову, представляю…— рассмеялся Фадеев.
— Но он же и о Сталине писал очень восторженно,— Андрей вспомнил, как Кольцов говорил о Сталине в Доме печати, когда он привел туда Ларису, и сердце его горестно сжалось.
