За спиной Олмера зашевелились кусты, и хоббит увидел Санделло, который в одной руке держал длинный белый посох, а в другой — пузатую коричневую баклагу. Хоббит заметил, как Торин невольно провел языком по ссохшимся губам. Горбун подошел к брошенному на траве плащу Олмера и бережно положил рядом посох; затем, по-прежнему держа в руках баклагу, он замер в двух шагах от золотоискателя.
— Ну что ж, — негромко проговорил Олмер, задумчиво глядя на топор, — созданному под землей всегда найдется что-то в противовес с поверхности…
С этими словами он неторопливым, плавным движением поднес топор к чуть выдвинутому вперед колену, повел его как-то вбок… Раздался треск, и в руках человека оказалось сломанное пополам топорище. Олмер вздохнул, полузакрыв глаза; лоб его в один миг покрыла испарина, руки упали вдоль боков. Сломанный топор гнома выскользнул из его рук в траву.
Казалось, Торин потерял дар речи; он в изумлении глядел на спокойно улыбающегося человека, уже пришедшего в себя и стершего пот со лба. Рука гнома медленно потянулась к тяжелому шестоперу, но Олмер, не говоря ни слова, откупорил протянутую ему горбуном баклагу, сделал несколько больших глотков, высоко задирая голову, усмехнулся и протянул сосуд все еще не оправившемуся от удивления Торину. Тот машинально принял баклагу; он часто замигал, почесал затылок, а потом, не сводя замершего взгляда с обломков своего оружия, поднес к губам баклагу и отпил, поперхнулся и закашлялся. Тем временем вперед шагнул Санделло, как ни в чем не бывало протянул руку к баклаге; и Торин, даже не глядя в его сторону, отдал ему сосуд. Горбун с благодарностью склонил голову и в свою очередь отпил из него, взглядом и жестом предложив хоббиту сделать то же самое.
Пораженный не меньше своего друга, хоббит взял из рук горбуна баклагу. Там оказалось вино, густое, ароматное, такого Фолко никогда не пробовал; никакого сравнения с хоббитанскими винами из Южного Удела — они казались просто водой после такого напитка. На душе от вина стало легче, по всему телу разлилось приятное тепло.
— Ну вот мы и выпили вкруговую, — улыбаясь, сказал Олмер. — Это хорошо — так скрепляют мир между собой настоящие мужчины далеко на востоке отсюда, где растут Голубые Леса Прирунья. Я вижу в этом добрый знак… Кто знает — может, нам еще предстоит встретиться по эту сторону Гремящих Морей?!. Впрочем, что сейчас рассуждать об этих туманных вещах, Торин! Взамен сломанного топорища я хочу подарить тебе мой посох — сделай из него себе новое, для такого мастера, как ты, это не составит труда. Ручаюсь, оно послужит тебе вернее и лучше старого. Санделло! Давай его сюда.
Торин, похоже, начал приходить в себя; он смотрел на Олмера без страха, но с уважением и каким-то новым интересом; однако при всем при том — и Фолко ясно чувствовал это — перед гномом стояли враги, жестоко унизившие его, но пока бывшие сильнее.
Горбун тем временем принес золотоискателю длинный белый посох, сделанный из какого-то неизвестного хоббиту материала — не из дерева, не из железа и не из камня. Его поверхность матово поблескивала, в остальном же он ничем не выделился бы из ряда как следует окрашенных деревянных тростей.
Санделло подал было посох Олмеру, но тот едва заметно покачал головой, и Санделло повернулся к гному.
— Прими это от нас, почтенный Торин, — сдержанно произнес горбун.
Он протянул посох гному, и Торин, медленно вытянув навстречу обе руки, принял его.
— Попробуй теперь сломать его, почтенный гном, — с улыбкой сказал Торину Олмер. — Но скажу сразу: в свое время мне это не удалось.
Фолко облегченно вздохнул, видя, как в глазах гнома появилось любопытство.
Торин взял посох за концы — для чего ему пришлось широко развести руки — и напрягся. Посох слегка пружинил в его руках, и гном, особенно не усердствуя, опустил его.
, — Укороти его себе по руке, — посоветовал Олмер, — режется-то он хорошо.
— Чего же ты хочешь от нас?! — по-прежнему хрипло произнес гном.
— Я? От вас? Ничего. Мы встретились не совсем мирно, но расстанемся, хочется верить, понимая друг Друга.
— Зачем ты даришь нам все это?! Лицо золотоискателя стало серьезным.
— Я хочу, чтобы вы шли по избранному вами пути во всеоружии, — без тени улыбки сказал он. — Не скрою, наша встреча не была волей слепого случая — я давно хотел повидать вас. Ныне немного отыщется в Средиземье смельчаков, собравшихся пойти в бездны Мории!
— Откуда тебе известно, что мы собираемся делать? — засопел Торин. — И какое тебе до этого дело?!
— Повторяю еще раз — никакого. Но я ценю храбрость и воздаю ей должное, кто бы ни выказывал ее. А что до того, откуда мне известны ваши намерения — вы собирались всю зиму, а пиво в тавернах Аннуминаса развязало язык не одному гному… — Олмер улыбнулся. — Но даже не знай я ничего о ваших планах — куда еще могут направляться три десятка смелых гномов и опытных в странствиях и сражениях людей, находясь в нескольких днях пути от Ворот Мории? Мне хочется быть в мире с теми, кто идет на такое, на что сам я решиться не могу. Заметь, я не спрашиваю, что вы собираетесь там делать, но что бы вы ни сделали — это будет достойно настоящих мужчин.
— Спасибо за добрые слова, — с легкой досадой ответил Торин. — Я хотел бы ответить тебе такими же пожеланиями удачи, но твои дела и намерения скрыты от нас, а то, чему мы невольно стали свидетелями…
Торин умолк, однако глядел прямо в глаза Олмера.
— Что ж, жизнь не всегда бывает подобна полету стрелы, — легко ответил Олмер. — Я догадываюсь, что смущает тебя. Но послушай — все установления, законы, запреты и приказы никогда не могут быть полностью худы или полностью хороши. Если повиноваться всем, то останется лишь одно — замкнуть себя в четырех стенах, не видя белого света! Нет, почтенный Торин, я не сужу о делах других, насколько они соответствуют какому-нибудь исписанному клочку, пергамента. Муж живет ради храбрых и смелых деяний, лишь в них можно отстоять свою честь и покрыть себя славой.
— Но храбрость и доблесть заслуживают чести и славы лишь в том случае, когда они направлены на доброе дело! — неожиданно для самого себя вдруг вмешался хоббит. — Доблестный разбойник — не храбрец, но гнусный убийца, становящийся от своей доблести лишь еще опаснее!
Олмер улыбнулся.
— Ты смел, половинчик, я не ошибся в тебе. Но мне кажется, что в тебе говорит то, чему тебя учили, а не то, что пережил ты сам. Добро и Зло! — Он вновь улыбнулся, и Фолко с удивлением заметил, что отражение этой улыбки появилось и на лице горбуна. — Две грани одного клинка, они неразделимы, словно свет и тень! Давно известна истина, что не может быть всеобщего добра, как и всеобщего зла.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
