Юлик после первой же пробы убедился в этом. Он глотал стакан за стаканом, чтоб не отстать от компании — а надо было идти на работу в ночную смену Оделся, пошел.
— Видали твоего кирюху. Хорош, — сообщили мне утром вернувшиеся со смены шахтеры.
Куда Юлик отправил в ту ночь пять вагонов угля, он вспомнить не мог до конца жизни. Возможно, они и по сей день блуждают по России, тычутся по разным адресам…
В нашем жилище время от времени появлялись новые простыни и наволочки — чистые, но явно не из магазина. Тайну их происхождения я узнал случайно. Мы с Васькой ехали поздно вечером на воробьевской пролетке. Вдруг он натянул вожжи, сунул их мне и, соскочив с козел, нырнул в темень. Прямо как в о. генриевском рассказе про ограбление поезда: «Полковник, подержите лошадей». Поезда Васька не грабил. Он был, оказывается, «голубятником» — так называются воры, крадущие белье, вывешенное для просушки. В тот раз его добычей стал небольшой ковер.
Мораль читать нашему гостеприимному хозяину мы не стали, хотя и призадумались, не съехать ли нам с квартиры. Мы принимали его таким, как есть. А товарищем он был надежным. И по-своему тонким человеком — подчеркиваю: по-своему. Расскажу, чем кончилась история с краденым кобелем.
По настоянию Васькиной любовницы его переселили в конуру возле дома. Характер его от этого не улучшился: пес сохранил ненависть ко всем, на ком не было красных погон. Выскакивал из будки и молча кидался на прохожих. Спасибо, цепь была крепкая… Васька очень им гордился.
Но один из напуганных вернулся с длинным дрыном и, не подходя близко, жестоко избил собаку. Бил так долго, что «сломал» ее — как ломают хищников жестокие дрессировщики. И кобель перестал кидаться на людей. Теперь при виде любого прохожего он с жалобным воем залезал в свою конуру. Из свирепого сильного зверя превратился в «тварь дрожащую»… Этого Никулин вынести не мог. Взял топор и зарубил своего любимца — из тех же соображений, что и Вождь, убивший Мак-Мерфи, героя «Гнезда кукушки».
Много лет спустя, когда мы жили уже в Москве, из Инты нам написали: Никулин снова сел — за драку, ненадолго. Мы отправили ему в лагерь посылку и велели: будешь ехать через Москву — приходи к нам! В ответном письме он поблагодарил за бердыч, а от приглашения отказался. Написал: «Увидимся на вокзале» — считал, что в нашей новой жизни он нам не компания. Зря считал, нашим московским друзьям он бы понравился… Так и не увиделись.
В 54 году подошли к концу срока у очень многих. А многие и не досидели «до звонка» — их выпустили микояновские тройки{73}. Минлага бериевская амнистия 53-го года почти не коснулась: уголовников у нас можно было по пальцам пересчитать. Мы только по наслышке знали о том ужасе, который нагнали на мирное население российских городов воры и бандиты, выпущенные на волю Лаврентием Павловичем. Их так и называли — «бериевцы». После того, как с Берией разделались, пошла молва: он эту публику выпустил с умыслом, хотел создать из них лейб-гвардию. Уверен, что это обычный чекистский вымысел, «деза».
Инту наводнила пятьдесят восьмая. Вышли на свободу наши друзья — Женя Высоцкий, Славка Батанин, Светик Михайлов, Сашка Переплетчиков. С жильем в нашей стране всегда были трудности, а в тех обстоятельствах и подавно. Комбинат Интауголь переделал в общежития для освободившихся опустевшие лагпункты. Но жить — хотя бы и без охраны — в тех же бараках мало кто захотел. Искали выход — и нашли.
К этому времени в поселке имелось два многоэтажных дома. В них жили вольные сотрудники комбината. Парового отопления не было, но на каждого жильца приходилась кладовка для дров — каморка в подвале размером с одиночку на Малой Лубянке: метра полтора на два с половиной, без окна. В эти-то кладовки и стали вселяться вчерашние зеки. Законные владельцы протестовать боялись: поспорь с этими лагерниками — возьмут, да подожгут со зла!..
Кое-кто из наших временно поселился у знакомых. А собиралась наша компания в семейных домах. Иногда у Шварца — он окончательно перестал считаться с рекомендациями особого отдела и водил дружбу с нечистыми. Его жена Галя очень полюбила нас с Юликом. На филфаке ленинградского университета она слушала лекции нашего учителя Трауберга, так что было о чем поговорить.
Но чаще мы бывали у Гарика с Тамарой. И чем ближе узнавали их, тем больше уважали.
Гарри Римини — какие имя и фамилия! — был не англосаксом и не итальянцем, а польским евреем из Вильно. Интеллигентный отец назвал его в честь латинского поэта Горацием (по-польски — Горациушем). Семья была интересная. Старшая сестра Елка — убежденная сионистка, в их доме, по-моему, сам Жаботинский бывал. Она уехала в Палестину еще до войны. А Гарри был убежденным коммунистом и состоял в польском комсомоле. Чтобы он переменил убеждения, потребовалось многое.
Когда началась война, он перешел линию фронта: хотел в рядах Красной Армии воевать против фашистов. Раздобыл паспорт на имя поляка Иосифа Константиновича Требуца, прошел с ним по Литве и Польше через все немецкие кордоны — а через наши пройти не смог. Обвинили его, естественно, в шпионаже. Поляк, еврей — какая разница?.. И посадили на десять лет. Без посылок, в чужой стране, с чужим языком, он ухитрился не только выжить, но и достичь командных высот на производстве. Не сразу, конечно. Голодал, доходил, но не сдавался. И кончал срок чуть ли не начальником лесобиржи.
Умный, начитаный, ироничный, он и на воле умел поставить себя так, чтоб с ним считались — все и всерьёз.
К ним с Тамарой тянулся самый разный народ. Оказалось, что в Инте много выходцев из Польши, очень неглупых ребят. Один, Антон Гроссман, рассказал о своем первом знакомстве с советскими. Это было в 39 году, в первые дни после прихода наших. Перед окнами Антона каждое утро встречались два хозяйственника. Оба приехали вывозить заводское оборудование, и каждый считал, что другой сует ему палки в колеса. Утро начиналось с отчаянной матерщины: они грозили друг другу страшными карами. Голоса спорящих взвивались до самых небес:
— Я тебе яйца оторву!
— А ты у меня кровью ссать будешь!
И в тот момент, когда дискуссия, считал Антон, должна была перейти в мордобой, они резко меняли тональность:
— Значит, договорились. По рукам.
К этой советской манере вести дела Антон так не сумел привыкнуть.
Сам он славился пунктуальностью и был большим аккуратистом. К себе в бухгалтерию приходил всегда в начищенных ботинках и при галстуке — большая редкость в Инте. Но он и в Польше был франтом. Там как-то раз Гроссману не достался хороший билет, и он поехал третьим классом. Рядом сидел другой еврей и лузгал семечки. Шелуху он сплевывал на пол, но часть попадала на колени Антону. Представляю, как он, чистюля, страдал от этого. Не вытерпев, он сделал соседу замечание:
