что знали обыкновенные люди.
— Это подлинное благословение для человечества, — заявила пани Мунда, когда речь — что было неминуемо — зашла о кровопролитии под Градцем Кралове.
Лиза с удивлением спросила, в чем же видит пани Мунда тут благословение, и та ответила пространно и назидательно, с оттенком полной уверенности в своей правоте. Не без ревнивого чувства Лиза подметила, что Оскар смотрит на говорившую таким любующимся, таким одобрительным, даже ласкающим взглядом, что, не будь она женщиной пожилой, да к тому же его теткой, можно было подумать, что он в нее влюблен.
Человеческая душа, — так говорила пани Мунда, — некоторое время после смерти тела живет в астральных сферах, но потом возвращается на землю и вновь воплощается — это несомненно, это доказано научно; слыхала ли об этом пани Борнова?
Нет, пани Борнова об этом ничего еще не слыхала.
Что ж, она слышит это теперь: пусть слушает внимательно, это очень важно. По мере таких перевоплощений душа неустанно совершенствуется, облагораживается, становится утонченнее. Научно доказано, что, например, душа Гете, до своего воплощения в него, то есть до того, как Гете родился, воплощалась три тысячи двести пятьдесят шесть раз; прежде чем стать Гете, она жила в теле философа Лейбница; потом она тридцать три года приуготовлялась к своему последнему воплощению, но после смерти Гете больше ни в кого уже не переходила, а прямо растворилась в нирване, что есть высшая ступень совершенства.
— И это страшная жалость, — сухо и деловито заметила панна Амалия. — Негодяи остаются, воплощаются без конца, едва унесет черт одного, как он уже снова воплотился, а вот такому человеку, как Гете, видите ли, обязательно надо в нирвану. Уж будто не мог он воплотиться еще разок! И был бы у нас теперь еще более великий человек, чем он.
— Дальше некуда было, — коротко ответила пани Мунда. — Уже один его Фауст так велик, что читать невозможно.
В этот миг Лиза, совершенно растерянная, сбитая с толку такими речами, безумнее которых не слыхала еще ничего, встретила заговорщически улыбающийся взгляд Оскара, который отвел на секунду глаза от тетки и еле заметно прищурился, словно хотел сказать Лизе, чтоб она не пугалась и не принимала всерьез эти сумасбродные теории. Сердце Лизы дрогнуло от радости; она подумала, что хорошо бы и ей прищурить глаз и заключить таким образом с Оскаром чудесный тайный союз взаимного понимания, — но не решилась на такой смелый поступок, а только зарделась до самого выреза.
— А теперь, Frau Born, поймите главное, — продолжала меж тем пани Мунда. — Если бы число людей, живущих на земном шаре, оставалось неизменным, человеческие души могли бы беспрепятственно совершенствоваться, воплощаясь в новые и новые тела, поколение за поколением. Время от времени одна из них погружалась бы в нирвану — но это не страшно, таких, как Гете, среди людей не слишком много. Однако известно и доказано статистически, что число людей не остается неизменным — наоборот…
— Люди размножаются, как кролики, — возмущенно вставила панна Амалия, складывая салфетки.
— Да. А что из этого вытекает? Из этого вытекает, что становится все больше и больше людей, чьи души не прошли еще никаких воплощений, а потому — грубы, невежественны и низменны. Таким образом, духовный уровень человечества постоянно снижается, людской род упадает, вырождается, все меньше становится выдающихся личностей, мы превращаемся в стадо, похожие друг на друга, как два яйца.
— На тебя, дорогая, не сразу найдешь похожих, — проговорил Оскар и, обняв тетку, прижался щекой к ее щеке.
На сей раз Лиза не ревновала, тем более что, обнимая тетку, красавец опять заговорщически посмотрел, чуть щуря глаз, на гостью.
— Я подхожу к тому, с чего начался разговор, — сказала Мунда и, с некоторым нетерпением отстранив племянника, взяла с подноса апельсин; не прибегая к помощи ножа, она принялась чистить его тонкими нервными пальцами, острыми пожелтевшими ногтями срывать сочную кожуру, обнажая темно-красную мякоть, — словно сдирала кожу с живого существа. — Подхожу к безмерно благодетельному воздействию грандиозных катастроф, кровопролитных войн и тому подобное. Дело в том, что страдание необычайно облагораживает человеческую душу.
— Верно, верно. Нет ничего выше, чем умереть в муках, — сказала панна Амалия, нетерпеливо махнув лакею с бакенбардами, чтоб скорее убирал со стола. — Такая смерть, Frau Born, заменяет по меньшей мере десять воплощений и приближает вас к нирване. Лучше всего умереть от голода — это даже лучше, чем смерть на костре.
«Господи, да они потешаются надо мной!» — с испугом подумала Лиза; однако обе тетушки хранили совершенную серьезность.
— Христиане смутно догадывались об этом, и потому чтили мучеников и сами нередко охотно искали мученической смерти, — продолжала пани Мунда. — Но научно они были не на высоте и потому просто не понимали, почему так поступают. А поскольку в таких битвах, какая разыгралась на днях под Градцем Кралове, разом освобождается множество душ, прошедших через великое страдание, то битвы эти, как я сказала, оказывают благоприятнейшее воздействие на будущие поколения. Это подлинное счастье, Frau Born, поверьте мне. Такое суждение покажется вам на первый взгляд жестоким, но я знаю, что говорю. Христианство не знало, что делать с фактом существования зла, оно не умело толком объяснить, почему бог, если он есть высшее милосердие, допускает, чтоб люди страдали и умирали в муках. Мы умеем это объяснить, не оставляя тени недоумения. А теперь, Frau Born, прошу в гостиную, туда нам подадут черный кофе.
6
После обеда, оставившего в Лизе неопределенное чувство посрамления, — она казалась себе глупой и по-провинциальному изумленной тетушками с их странными речами, с их видом людей, посвященных в тайну, — после обеда Лиза пошла к себе — спать. Боже, где я? Не попала ли я к каким-то религиозным маньякам? — думала она, поднимаясь по лестнице, устланной красной дорожкой. А вдруг эти тетки запрут меня в каком-нибудь подземелье и замучают до смерти из одного лишь доброго желания приблизить меня к нирване? — Четко представились Лизе тонкие пальцы пани Мунды — острыми ногтями тетушка раздирала кожицу апельсина, из обнаженной мякоти капал на тарелку алый сок — и ясно слышался ее низкий, почти мужской голос, говорящий о благотворности страдания. Но все эти вопросы, как бы ни были они остры, мгновенно испарились у Лизы из головы, едва она открыла дверь и увидела, что, пока она обедала, все ее измятые, растрепанные платья исчезли; только бледно-зеленый летний туалет с желтыми лентами висел на плечиках в раскрытом шифоньере, выглаженный так великолепно, как не сумела бы выгладить даже ее пражская портниха. «Ах, какие внимательные,
