В Рязани спасались за стенами, здесь тоже. А почему? Свирепость там мало показали... Свирепость — великая сила, спасающая народ от беды.
Всё же Бату запретил швырять пленников в поминальные костры, не позволил и людоловам порезвиться — везти рабов было некуда, кормить нечем, а народа для хашара и без того хватало.
Пообещав этот город (потом, после всего) Ярославу, Бату должен был всё устроить хитро: чтобы Владимир упал в своём величии, но не исчез с лица земли. Супруга Георгия — безропотная княгиня Агриппина устроила себе и своим приближенным самосожжение в одной из церквей — больше из отчаяния и обиды на предавшего мужа.
Так или иначе, обещание Ярославу и ростовским князьям было выполнено честно, и теперь джихангир ожидал от них ответных шагов навстречу, и не просчитался.
Ярослав не привёл войска на Сить — не поддержал обречённого Георгия, выступившего против Бату. Ему только того и надо было.
Бату. Торжок, Козельск, Чернигов.
1238 год и далее
Дальше путь лежал на север, и опять злой дух голода не покидал его тумены всю зиму. Давно ли зорили Владимир, а припасы снова на исходе. Распустили хашар, потому как кормить нечем — всё равно нехватка. Стали обозы бросать — не помогло. Выход из положения был, но скользкий выход, неуютный.
Впереди маячил богатый Торжок, тяготел этот городок-амбар к Новгородской земле, а значит, не надо бы с ним задираться. Бату вздохнул, призадумался. Нет, не выкрутимся. Хочешь не хочешь, а крепостицу потрошить — иначе лошадей падёт множество.
Но при взятии укреплённого города недосчитаемся немало воинов, как быть?
Подъехали к городку с требованиями, почти просьбами, мягко стелили слова, но случилось худшее. В Торжке упёрлись. «Падают ваши кони, так не наши же? Мы вас не звали». Наглость объяснялась просто — ждали подмоги от новгородцев.
Уж какая тут подмога, глупые. В Новгороде ратными делами князь заправляет, но Ярослав — тайный союзник Бату, а сынок его — юный Искандер — во всём ладит с отцом и перечить ему не будет. Чтобы не бросить Торжок в беде, надо новгородцам князя сменить, нового найти, а на это времени немало уйдёт.
Бату знал, что не будет помощи Торжку, а открыться торжичанам не мог. До поры до времени его с князем договор в тайне держать надлежало. Боялся князь (и правильно делал ), что новгородцы, про его лукавство пронюхав, рассердятся и погонят вон с княжения. За вольности свои испугаются.
То, что в Угличе с успехом прошло, здесь не увязывалось. А ещё, как назло, меж своих зашуршала опасная клевета. Слухи о переговорах Бату с князьями Ярославом и Владимиром Угличским выскочили из мешка, породили подозрение в измене. Полетел в Каракорум донос: «Джихангир, превышая власть свою, якшается с покорёнными, задумывая восстать против Великого Хана Угэдэя». Хорошо, что посланца от стервятников перехватили (тайное поручение Делаевой сотне), а то неизвестно, чем бы всё кончилось.
Это стало последней каплей. Значит, хочешь не хочешь, а город нужно брать. Хотя бы для того, чтоб беду не накликать. Вздохнул Бату ещё раз и послал утомлённые тумены на город. После того как пущена первая стрела, все переговоры о сдаче прекращались.
У Торжка застряли на три недели. Не дождавшись подмоги, осаждённые в конце концов сдались. Была бы полная воля Бату — взял бы необходимое для броска на юг, на том бы и остановился. Но кроме его желаний и дальних расчётов реяла над нами, увы, неумолимая Яса.
Торжок наказали согласно общим правилам: подпалили, перебили всех мужчин, какие выше колеса. Стариков, женщин, детей и умельцев за бесценок продавали булгарским, ярославским, угличским, костромским, хорезмийским купцам. Почуяв запах мертвечины, эта братия всегда тут как тут.
После, с досадой оглядывая шипящие головни почерневших стен и вереницы пленных, Бату всё хмурился, прикидывал, как теперь Ярославу в глаза смотреть? Не сдержал обещания совсем не трогать владений новгородских — в следующий раз договариваться будет труднее. Чего-то они недодумали.
Невзгоды в одиночку не гуляют. Не поладил Бату с чужими — это полбеды. Царевичи, ближние нойоны, простые воины, обнаглевшие от лёгких побед, обозлённые скитанием по заснеженным лесам, в которых вязнет взгляд степняка, как муха в мёду, мечтали о броске на Новгород. Покатились камнепады ропота — один за другим, один за другим. Веди, мол, нас дальше.
Гуюк и Бури слюной исходили, ещё бы, совсем рядом такая добыча. В Новгороде все насытятся от пуза, туда купцы из всех Вечерних стран товары везут.
Всё так, но как раз по этой причине не следует ссориться с Новгородом, пытался Бату на советах вдолбить эту истину устами Субэдэя. Это как колодец на караванном пути отравить. Только ли врагов без воды оставишь, того гляди, и друзей... Это таинственное гнездо рано ворошить, да и надо ли? Такое Бату говорил открыто, но сам о другом думал.
Была ещё одна причина (глубоко подумать, по совести, — главная). В Новгороде княжит сын Ярослава — молодой Искандер, стало быть, — по союзнику удар. Договорено с князьями устами Боэмунда — новгородцев оставить в покое. От них, от вольных и доброжелательных, больше пользы будет, чем от разграбленных. Кроме того — неподъёмно тяжёлой обещает быть эта битва, да и к чему она?
И на полдне врагов невпроворот, непримиримых. Похоже, без Ярослава не управиться.
Бату и воинов своих понимал (потому и медлил с решительным приказом повернуть на юг), но для себя уже всё решил бесповоротно. Думая на десять шагов вперёд — не на один, и выходило по всему — на Новгород идти нельзя. Но и отказать прямо тоже нельзя.
Тут Делай неожиданно подсказал, мол, скоро распутица. Вот и оправдание: не дойдём, утонем. Потом выяснилось, что могли и пройти, хватило бы на это крепости льда. Но упорные слухи (постарались люди Бамута) о ранней весне спасли ханов, тайджи и ближних нойонов от неминуемой ссоры.
Чуть забрезжили проблески весны, к воспрянувшему войску стали стекаться здешние «люди длинной, воли», жаждущие присоединиться к «походу на половцев и черниговских охальников». Всякие тут были. И рязанские погорельцы, оставшиеся без крова, и кровники половцев («угнанных семеюшек у половчан в кочевьях разыскать»), и огрызки разбитых дружин, и угличские купеческие дети, сбежавшие от отцов. Жаждали добычи, славы, забвения гибели близких, да и просто кормёжки из походного котла. Войско снова разрасталось.
Дорога на полдень, к будущей весенней степи (половцам Котяна в тыл и на соединение с Мунке-ханом), бежала краешком по владеньям Смоленска. Смоленский князь был одной из тех «крыс», которые давным-давно перебили людей Субэдэева посольства.
Препирательства, подобные тем, что возникли из-за Новгорода, вспыхнули с новой силой. Стервятники, воспрянув, бесновались. Гуюк требовал «навалиться, растоптать». Бату — уж в который раз — устало юлил, растолковывал: на Смоленск без отдыха сил не хватит, нужно спешить на юг, пока не воспрянули, не оттаяли после зимы куманы, надо соединяться с Мунке и, пока не опомнились, резко наносить удары по их тылам.
Советники неохотно вняли...
Дальше к югу тумены отсекли с востока край черниговской земли — тут враги сплошные, всех вольных и невольных союзников враги. Тут уж, изведённые снисходительностью джихангира к пленным, стервятники бесновались, всё громче кричали о неуважении к духу Чингиса. Струна противостояния натянулась до предела: вот-вот лопнет. Дальше дразнить судьбу было опасно. Нужно было бросить кость в её жаждущую пасть. И как же вовремя эта кость подвернулась. Да не только подвернулась, а в горле застряла. Как раз у кого надо застряла.
Крепость называлась Козельском. Была она небольшой и неудобно стоящей. Неудобно для нападающих.
Век бы того Козельска не видать. Бату бы мимо в степь проскользнул, не особо его заметив. До весенней степи доплестись хватало запасов, взятых в Торжке, но... представится ли ещё такой удобный город?
По Ясе полагалось мстить именно роду гостеубийцы, но со времён битвы на Калке многое изменилось на Руси. Повезло как Чернигову, так и Киеву. Дело в том, что черниговский Михаил не был прямым родичем Мстислава — одного из тех, кто Субэдэево посольство истребил, а был он сыном Всеволода Чермного. Не имел прямого отношения к Мстиславу Киевскому (и даже к Мстиславу Галицкому) и нынешний князь Киева Данило. А это значило, что с ними возможны мирные переговоры.
А вот якшаться с Козельском было непозволительно. В крепости сидел малолетний князь из проклятой черниговской династии Мстислава, некий Василий Козля. Он мешал всем подряд просто тем, что не в нужном месте родился. На его уничтожении настаивал Ярослав — расправа с черниговким родом была одним из условий его нынешнего невмешательства и будущего вмешательства в игру на стороне Бату. Туда же гнул Субэдэй, заявляя, что корень предательства нужно выдирать на месте «наших будущих владений» без остатка. Ну и потом... надо же было уважить и блюстителей чести — стервятников Джагатая, устроить им хотя бы один «злой город», дабы умаслить великого предка.
