А вот якшаться с Козельском было непозволительно. В крепости сидел малолетний князь из проклятой черниговской династии Мстислава, некий Василий Козля. Он мешал всем подряд просто тем, что не в нужном месте родился. На его уничтожении настаивал Ярослав — расправа с черниговким родом была одним из условий его нынешнего невмешательства и будущего вмешательства в игру на стороне Бату. Туда же гнул Субэдэй, заявляя, что корень предательства нужно выдирать на месте «наших будущих владений» без остатка. Ну и потом... надо же было уважить и блюстителей чести — стервятников Джагатая, устроить им хотя бы один «злой город», дабы умаслить великого предка.
Избежать поручения наказать «изменников Неба» не мог, без вреда для шеи, никто — даже хан. Считалось, что отказ приносит неисчислимые беды от Мизира. Тут было важно обогнать соперника, поручить такое другому, пока не поручили тебе. Промедление было чревато.
«Поручаю тысячам Гуюка исполнить свой долг — искоренить злое семя, жителей истребить без пощады», — не без злорадства произнёс джихангир на одном из советов.
Сынок верховного хана хотел проявить суровость — так пусть проявит.
Сначала, предвкушая милое сердцу кровопролитие без границ, Гуюк сладострастно встрепенулся, но с каждым днём лицо его становилось всё более кислым. Остальные войска, кроме осаждавших злополучную крепостицу, тянулись мимо в степь, как отары к водопою.
Чем дольше всё длилось, тем больше посмеивался джихангир и бесился Гуюк — городок держался. День, неделю, вторую... припасов у осаждённых хватало, сдаваться — резону не было (всё равно помирать), а вокруг такие кручи, что пороки не подгонишь. Верный Гуюку Эльджидай, незаменимый в чистом поле, был в осадном деле не силён, да и кто тут будет силён? Такого удара по самолюбию Гуюк не получал давно, а осаду со «злого» жертвенного города снять не мог — это попахивало кощунством.
Всё это издевательство продолжалось полтора месяца — не один из крупных городов не держался столько. Не потому, что был слабее, просто в каждом случае находилось много способов не ломиться в лоб, а тут пришлось.
В конце концов джихангир завершил всё снисходительным жестом, от которого соперник в бессилье застонал: послал на подмогу Гуюку Делаеву сотню. Мол, ладно, уж покажу, как надо воевать, учись, сосунок. Делаевы молодцы ухитрились выманить осаждённых на вылазку — это козельцев и сгубило.
Михаил же Черниговский на помощь городу так и не пришёл, вёл себя тихо, словно мышка, как будто не его княжество мордуют.
Ещё неделю после того, как для осаждённых всё было кончено, Гуюк топтал и кромсал всё живое в городке, пока последняя крыса не перестала там дёргать лапками. Прибыл он оттуда чернее вороного скакуна, молчаливый, осунувшийся от позора. Но потери среди его кераитов были не такими уж и большими. Оказывается, вдумчивый Эльджидай всё это время не столько бросался на стены, сколько, облизываясь, вокруг них крутился, как лиса у добротного курятника, ожидал, что растопит весеннее солнце наледь на склонах укреплений.
С окрестными сёлами (одно из них славилось упорным язычеством, за что и прозвали его — Поганкино) удалось договориться. Поклонившись Гуюку, его жители добровольно помогали Эльджидаю, в надежде, конечно, что их пощадят, но и не только поэтому. Уж в который раз джихангир наблюдал стойкое нелюбие между общинами землепашцев и княжеской дворней, между потомками старожилов и пришлых. Тут было о чём подумать. Трогать поганкинцев джихангир строго запретил, и с сотней Делая передал это твёрдое постановление Гуюку, тот пофыркал, но смирился.
Так или иначе, но если всё вместе сложить, получилось совсем неплохо: и перед стервятниками оправдались, и Гуюка посрамили, и Эльджидаевых кераитов сохранили для серьёзной войны на юге.
Поход по суздальской земле оказался куда менее кровопролитным, чем думал Бату, — сплетение изворотливости и везения было тому причиной. В Залесье удалось сыграть на неурядицах между ростовским и владимирским князьями, добиться поддержки Ярослава в борьбе с его братом Георгием, настроить «поганых» вятичей и мурому против мелькитских христиан, пообещав им прекратить гонения за веру, которые тут процветали.
В своё время Темуджин также воспользовался издевательствами Кучлука над магометанами и с малыми потерями захватил государство Кара-Киданей.
В Залесской Руси не было и «злых городов», ведь Георгий Всеволодович не участвовал в убийстве послов перед битвой на Калке. Ни в одном городе сопротивление не длилось так долго, чтобы применять пороки, поэтому Бату удалось обойтись без поголовного избиения жителей.
Однако самое, может быть, главное - война велась зимой, и «дикие половцы» не пришли на выручку суздальским князьям, а половцы Котяна и Кончака, даже если бы прийти смогли, делать этого не стали, потому что были союзниками Чернигова и врагами суздальцев.
Летом соединились со старым другом — сыном Тулуя Мунке, успешно разгромившим половецкие зимовники. Цепкий юноша вышел из этой войны усиленным половецкими перебежчиками, уставший, довольный, гордый.
Отдохнув, навалились скопом на половецкого хана Котяна — «Темуджина» здешних степей.
Пришла очередь вкусить прелестей войны и коренным владениям Михаила Черниговского. По договору с Бату, Ярослав напал на крепость Каменец, пленив Михайлову семью. В это же время джихангир всей мощью войска, разбухшего от добровольцев, обрушился на сам Чернигов. Город был взят и разграблен безжалостно. Особенно постарались в грабеже пополнившее монгольское войско урусуты из Залесья — уж они-то помнили давние обиды.
Многие половцы — в том числе бывшие подданные погибшего на Волге Бачмана — охотно переходили на сторону Бату. Подобное тяготеет к подобному, как снег к снежному кому.
Чем больше было половцев в его войске, тем охотнее присоединялись к нему новые, чем больше было в его войске урусутов, тем более охотно к нему присоединялись другие урусуты.
Ярослав Всеволодович. 1238 год и далее
Пока Георгий Всеволодович метался ослепшим туром по мордовским лесам, его предусмотрительный брат Ярослав отсиживался в Киеве, откуда не так давно без достойного упоминания труда вытеснил Владимира Рюриковича Смоленского.
Дожила дряхлеющая столица до таких времён, какие уж лучше с того света наблюдать. Даже то, что сидевшие в стольном граде князья упорно прозывались в народе не киевскими — как во времена стародавние, — а по городу из которого явились: галицкий, черниговский. Ныне же — переяславский. Уж куда позорнее, чем быть под пятой у князька из города, который уж то, что не деревня, — и то хорошо.
— Поутру один князь киевский, а ввечеру уж другой пыжится-вышагивает. Потому и величают по старому чину, — куражились вездесущие скоморохи.
— Коль так пойдёт, доживём до тех времён, когда будут нами править уж и вовсе из Пронска, где три двора да боярин в шкуре сомовьей, аль из Москвы какой... — сетовали острые на язык киевляне, не успевающие запомнить в лицо переменчивых своих князей.
— Из Москвы — это да, — ухмылялись.
На Ярославовых гридней и тиунов поглядывали даже без привычной вековой ненависти к суздальцам — устали. Что черниговцы, что эти — один черт. Однако, как бы там ни было, а суздальцу в Киеве — как лисе в курятнике. Куры — вот они, но и псы того гляди...
Сидел Ярослав в Киеве, как на еже, и досидел-таки до долгожданных вестей. Слава те Господи... дождался.
Остался бы Ярослав в Киеве до Батыева прихода — открыл бы ворота подошедшим войскам тайного союзника, ожидало бы столицу лёгкое бремя Ростова, но он пожадничал. Узнав о гибели на Сити надоевшего братца и о том, что монголы, сделав главное (расправившись с его соперником), ушли, он покинул поседевшую Мать Городов Русских, которую от дряхлости и хворости не спасали уже и белила соборов и стен. Там, в Залесье, его ждали дела поважнее: упавшую власть поднимать, землю делить. Не обманул Батый — даже сторожи своей не оставил, не говоря об отрядах и наместниках.
Новым хозяином въехал Ярослав в стольный град и стал величественно делить бескровно завоёванную добычу. «И бысть радость велика христианам, и их избавил Бог от великыя татар». А главное — от неудобного старшего брата. Остальные братья изъявили поспешную покорность. Посадил Ярослав одного из них в Суздаль, куда уже успело возвратиться население, прятавшееся в лесах, другого — в Стародуб.
В самом же Владимире оставалось много сторонников и бывших слуг Георгия, и с этим нужно было считаться. Осторожный Ярослав не стал сводить счёты. Привезённые с Сити Георгиевы мощи можно было использовать хитрее, а заодно достойнее и богоугоднее. Их торжественно возложили в уцелевшей (как большинство соборов) церкви Богородицы на Клязьме. Ярослав дальновидно объявил Георгия мучеником за веру.
