Еще мгновение — и все во мне перевернулось от сознания, что я опускаюсь все глубже и глубже. Но через мгновение сила падения уже израсходовалась, и я повис, трепеща, посреди водной стихии. Что за дикие звуки раздавались в моих ушах! Была там и тихая жалоба, какую издают волны, набегая на плоский берег; слышалось там и жестокое, бессердечное ликование валов во время бури. О душа! Тогда внятны тебе стали и жизнь и смерть, как человеку, стоящему на Коринфском перешейке [507], слышен шум как ионийских, так и эгейских волн. Скоро это равновесие между жизнью и смертью нарушилось, я почувствовал, что медленно поднимаюсь, и глаз уловил какой-то слабый свет.
Все быстрей и быстрей выносило меня из глубины, наконец меня выбросило наружу, и голова моя оказалась вся на благословенном воздухе.
Упал я на уровне грот-мачты, теперь я оказался почти на траверзе бизань-мачты, фрегат медленно скользил мимо меня, словно некий черный мир. Его корпус выступал из темноты неясной громадой; сотни матросов сгрудились на коечных сетках — кто бросал за борт концы, кто в каком-то безумии — койки; но я был слишком далеко от них, чтобы ухватиться за какой-либо из брошенных мне предметов. Я пробовал плыть по направлению к кораблю, но немедленно почувствовал, что я как бы плотно закутан в перину, и, ощупав себя, обнаружил, что бушлат мой разбух от воды над моим туго затянутым поясом. Я попытался сорвать его, но был так надежно в него умотан, что его было не снять, да и завязки в такой момент развязать было невозможно. Я выхватил нож, засунутый за пояс, и разрезал его сверху донизу, как будто собирался выпустить из себя кишки, резким рывком высвободился из него и почувствовал себя свободным. Насквозь промокший, он стал медленно погружаться. «Тони, тони, саван, — подумал я, — исчезни навеки, проклятущий!».
— Видишь белую акулу? — закричал сдавленный от ужаса голос с гакаборта. — Она сейчас его заглотает! Живо! Гарпуны! Гарпуны!
В то же мгновение связка зазубренных гарпунов пронзила насквозь злополучный бушлат и быстро исчезла с ним в глубине. Оказавшись теперь позади фрегата, я смело направился к длинному штоку на одном из спасательных буйков, которые были срезаны и сброшены на воду. Вскоре меня подобрала одна из шлюпок. Когда меня вытащили из воды на воздух, от внезапного перехода из одной стихии в другую руки мои и ноги словно налились свинцом, и я беспомощно опустился на дно шлюпки.
Через десять минут я оказался уже в безопасности на фрегате и получил приказание заново заложить лисель-фал, который, когда я выпустил его из рук, выскользнул из блоков и упал на палубу.
Парус был вскоре поставлен; как будто для того, чтобы приветствовать его, поднялся легкий бриз, и «Неверсинк» снова заскользил по воде, оставляя мягкую рябь у носа и спокойную кильватерную струю позади.
XCIII
Якорь и якорная цепь чисты
А теперь, когда белый бушлат опустился на дно морское и благословенные виргинские мысы, все еще невидимые, лежат у нас, как полагают, прямо по носу, между тем как все мы, пятьсот душ, погружены в мысли о доме, и железные жерла пушек вокруг камбуза эхом отражают наши песни и крики ура! — что остается мне делать?
Говорить ли о противоречиях и почти безумных догадках, высказываемых командой относительно порта, куда мы идем? Ибо, по слухам, коммодор наш получил на сей счет секретное предписание в запечатанном конверте, который он должен вскрыть тогда, когда фрегат достигнет определенной широты. Рассказать ли о том, что под конец все сомнения рассеялись, немало глупых предсказаний оказалось ни на чем не основанными, и благородный наш фрегат, подняв на грот-мачте свой самый длинный вымпел, важно вошел в самую глубь гавани Норфолк, подобно увенчанному плюмажем испанскому гранду, шествующему к тронному залу по коридорам Эскуриала [508]? Рассказать ли, как все мы преклонили колени перед священной землей? Как я попросил древнего Ашанта благословить меня и подарить мне на память один драгоценный волосок из его бороды? Как Лемсфорд, поэт с батарейной палубы, сочинил благодарственную оду вместо соответственной молитвы; как мрачный Норд, сей переодетый гранд, отказавшись от какого-либо общества, величаво прошествовал в леса, подобно призраку древнего калифа багдадского? Как тряс и жал я честную руку Джека Чейса, и присезневил ее к своей плоским штыком, и даже поцеловал напоследок эту благородную руку своего сюзерена и старшины моего марса, учителя моего в морских делах и отца родного?
Рассказать ли, как величественный коммодор и командир корабля уехали с пирса? Как лейтенанты в повседневной форме сели за свой последний обед в кают-компании и, шампанское, замороженное в ведре, било струей и искрилось, подобно горячим ключам, выбивающимся из снежных сугробов Исландии? Как судовой священник ушел с корабля в своей сутане, даже не попрощавшись с командой? Как сморщенный Кьютикл, наш врач, торжественно отбыл с корабля в сопровождении вестового юнги, несшего за ним его сокровище — скелет на проволочках? Как лейтенант морской пехоты вложил на юте свою саблю в ножны и, потребовав сургуч и свечу, запечатал эти ножны своей фамильной печатью с гербом и девизом Denique coelum[509]? Как ревизор в должное время выстроил свои мешки с деньгами на шканцах и рассчитался с нами, и жалованье свое получили все — и добрые и злые, и здоровые и больные, хотя, по правде сказать, у иных беззаботных и расточительных матросов, живших во время плаванья слишком уж широко, оказалось весьма мало или почти ничего на кредитной стороне их счета?
Рассказать ли об отступлении пятисот в глубь страны, но увы! не в боевом порядке, как во время построений, а врассыпную?
Рассказать ли, как «Неверсинк» был напоследок разоружен, рангоут с него снят, ванты и паруса убраны, пушки выгружены, крюйт-камеры, снарядные ящики и оружейные склады опорожнены, пока на нем не осталось ни следа боевого снаряжения, от передней кромки форштевня до крайней оконечности кормы?
Нет, оставим все это в стороне, ибо якорь наш все еще висит на носу, хотя рога его уже нетерпеливо окунают лапы в набегающие волны. Оставим фрегат наш в море, все еще не завидевшим берег, все еще погруженным в темноту, нависшую над ликом земли. Мне люб неопределенный, бесконечный фон — огромный, дышащий, катящий гряды валов своих, таинственный фон океана!
Сейчас ночь. Тощий месяц в последней четверти — символ конца нашего плавания. Но звезды взирают с небес с непреходящим блеском, а это — вечное, великолепное будущее, неизменно открытое перед нами.
Грот-марсовые все собраны на своем марсе, и вокруг нашей мачты мы, братья-товарищи, все рука в руку сплесненные вместе, ведем коло [510]. В последний раз взяли мы рифы на марселе; в последний раз нацелили пушку; зажгли последний фитиль, склонили головы под последним шквалом; замерли в последнем штиле. Мы в последний раз построились вкруг шпиля; в последний раз барабан созвал нас к ендове; в последний раз вешали наши койки; в последний раз были вызваны на вахту чаичьим криком боцманматов. В последний раз на наших глазах выпороли матроса; последний больной испустил дух в душном воздухе лазарета; последнего покойника спихнули за борт на съедение акулам. Последний раз прочли нам грозящие смертью статьи Свода законов военного времени; а глубоко на суше, в том благословенном краю, куда скользит сейчас наш фрегат, позабудутся и все обиды и несправедливости корабельной службы, когда вниз с нашей грот-мачты поползет брейд-вымпел нашего коммодора и за горизонтом скроются его падучие звезды.
— Девять саженей на лотлине! — нараспев восклицает седовласый лотовой, стоя на руслене. И так вот, перейдя секущий надвое землю экватор, фрегат наш добрался наконец до измеряемой лотом глубины.
Рука об руку стоим мы, марсовые, покачиваясь на нашем марсе, с которого, как с некой горы Фасги[511], должны мы увидеть обетованную землю. А над звездными волнами, прямо в сладостно-синюю беспредельную ночь, дышащую странными ароматами уже давно вожделенной земли, которую нам предопределено было увидеть вновь, хотя часто во время бурь нам уже почти не верилось, что существует такой далекий берег, — прямо в эту благовонную ночь вечно-благородный Джек Чейс, несравненный и бесподобный Джек Чейс, протягивает свою доблестную руку и, указывая в сторону берега, восклицает:
— Ну, в последний раз послушайте Камоэнса, ребята:
Как ласков ветер, кротки небеса!О Лузиады, ставьте паруса!Нам океан уж больше не грозит,Направьте к родине скорей бушприт.Недолго ждать: приветствия друзейЗаставят вас забыть все беды прошлых дней [512].
Заключение
