— И вот за это мы самозабвенно собираемся стать пищей для миног здесь, в Балтике, и для червей — по всему необозримому пространству создающегося фронта… Голова раскалывается при таких мыслях. Ты вот спросил, почему я думаю, будто мы заработаем разгром. Хочешь подтверждений? Жаль, тебя не было вчера за обедом, когда их выложил такой жизнерадостный болванчик, как милый наш Веточка. И уж если его сам Шиянов не остановил, то это обозначает, что и впрямь дело плохо… Нехорошо мы входим в войну, весьма нехорошо, Юрий! Неготово, неладно… Не хватит времени излагать тебе доказательства, поверь старшему брату на слово… Плохо, Юрчён!.. По молодости лет и верноподданности ты даже не соображаешь, как плохо…
Николай вдруг охватил голову обеими руками, беспощадно портя пробор. Полминуты-минуту он просидел так, потом опустил руки и жадно выпил остывший кофе. Юрий тотчас налил ему чашку: может быть, он, как говорится, перебрал. Но Николай заметил наивный жест брата.
— Нет, Юрча, кофе тут не спасет. На душе паршиво. Когда-нибудь ты поймешь сегодняшний разговор. Как тебе кажется, почему там, на мачте, в сиянии и звучании огня, вагнеровского огня утверждения подвига, я схватился за мысль накидать под Килем мины?.. Я тебя так хорошо знаю, что не допускаю мысли, будто ты видишь в этом желании ухватить славу, отличиться. А ведь кто-нибудь мог бы принять это именно так: потому что никакого не только оперативного, но даже тактического эффекта эта авантюра дать бы не смогла. Но она могла сделать главное: произвести впечатление. А это немалый фактор, в особенности в первые часы войны. Ты имей в виду: всякий наглец — прежде всего обыкновенный вульгарный трус, и если ему дать вовремя по морде, он убежит первый. А если стоять перед ним в покорности, зажмурив глаза и ожидая, когда он врежет тебе в переносицу, то лучше убегать самому загодя, пока ноги носят… Немецкие адмиралы чувствуют себя хозяевами Балтики и потому наглы.
Лейтенант оживился и отодвинул рюмку.
— Ты сообрази: если бы хоть одна минка хлопнула в Кильской бухте, немецких адмиралов оторопь хватила бы. Им ведь известно, что у нас минное дело после Цусимы весьма усовершенствовалось и что мин у нас до черта великого. И раз русские ухитрились в первые же часы войны нагадить в самой Кильской бухте, то чего же можно ждать в Балтике? В Финском заливе?.. Вот на что был расчет, Юрочка. Не на уничтожение одного-двух кораблей, а на воздействие на аккуратные мозги германского генерального штаба. На выигрыш во времени, что для нас сейчас самое главное… Удивительно, ты вот понял, даже насчет телят сказал, а Генмор — нет!
— Конечно, понял, — ответил Юрий, снова с обожанием глядя на брата. Тот нервно потушил папиросу и отодвинул тяжелую, цельного стекла, пепельницу.
— Впрочем, время у нас безнадежно упущено. Ведь что обидно, Юрча: стреляем-то мы лучше немцев, лучше всех в мире, в этом нам Цусима помогла, подучились. А стрелять нам не из чего. Новые дальнобойные орудия лежат на Обуховском заводе, дожидаясь, когда для них построят дредноуты и линейные крейсера. А почему ждут? Потому что корабли эти который год строят у нас на не очень мощных Балтийском и Адмиралтейском заводах, вместо того чтобы заказать их в Англии тому же Виккерсу… Видал, как «Рюрика» сделали? Красавец! А у нас не столько строят, сколько воруют. И не столько воруют, сколько дерутся за барыши. А мы, пушкари, сидим без пушек, а пушки — без кораблей… А, да что там говорить! — И лейтенант все-таки выпил одним глотком отставленную рюмку и тут же налил снова. — Прав наш неистовый Робеспьер, Петруччио Морозов, мичман российского императорского флота и действительный тайный революционер: капитальный ремонт всему флоту нужен. И не только флоту — всему цветущему нашему государству…
— Бог знает, что ты несешь! — снова вскипел Юрий. — Я понимаю, настроение у тебя ниже нуля, но нельзя же так!..
— Можно, Юрчён, все можно. Такое на нас надвигается, что тут не до приличий. Все можно…
Юрий едва удержался, чтобы не встать из-за стола. Это было уж слишком! Конечно, состояние Николая понятно, но неужели эта его неудача с Килем так на него подействовала, что он потерял чувство меры? Ведь то, что он говорит, под стать Валентину Извекову, вернее, тому неведомому студенту-агитатору, кого он собирался укрыть от охранки в квартире на Литейном… Но как всегда, когда язвительный монолог брата доходил до крайностей, Юрий не мог найти в себе возражений, какие могли бы прозвучать не наивно и не смешно. И сейчас он только пожал плечами.
— Более того, — упрямо продолжал Николай, — все это предопределено ходом событий японской войны… История — она, брат, дама хитрая. И если мы с тобой хоть что-нибудь можем предугадать, то нам надо соображать, куда прокладывать курс жизни… Вопрос лишь в том, куда мне себя в данной ситуации определить? Не только себя, но и своего младшего братца, за которого я отвечаю как старший в угасающем роде…
Как ни раздражал Юрия этот неожиданный поворот разговора и как ни хотелось ему поскорее перейти к самому важному для него — к тому, как может помочь Николай устроиться на миноносец, он с любопытством, выжидательно поднял глаза.
— Беда, Юрик, в том, что революция делается и будет сделана не нами — я имею в виду нас обоих. И в том еще, что нас в нее не примут. Слишком велика ненависть к нам, офицерам, веками накопленная. Каких-либо Морозовых, без году неделя на флоте существующих, примут за своих, а нас с тобой — никогда. На нас — неоплаченные долги отцов. Груз линьков, шпицрутенов, вековая рознь кают-компании и палубы, господ и матросни… Ты думаешь, я не догадываюсь, что в кубриках есть революционные организации? Не поспел я тебе рассказать: вчера один мой комендор влип, Тюльманков. Кормового орла испохабил. Я полагал — обозлился на взыскание Шиянова. А Тюльманков, когда его увозили на берег, звал на помощь какую-то боевую организацию, которая на корабле, видимо, существует и к которой мне, по всей видимости, доступа не будет во веки веков. Туда путь закрыт. Моста нет. Каков бы я ни был и что бы я ни думал, туда мне, как и тебе, не попасть… Но есть другой путь. Ты помнишь мои рассказы об августейшем друге?
Конечно, Юрий помнил. Во время учебного плавания Николая привезли на госпитальную баржу с ободранным при нырянии коленом и положили рядом с гардемарином старшей роты. Они разговорились, не зная друг друга. Дело решил Вагнер: новый знакомый был ярым вагнеристом. Так началась эта странная дружба, поражающая неравенством: гардемарин оказался князем Романовским, герцогом Лейхтенбергским, младшим членом императорской фамилии с титулом высочества, пасынком великого князя Николая Николаевича. Герцог вышел из корпуса на Черноморский флот, и в последние два-три года Николай ничего о нем не рассказывал.
— Конечно, помню, — сказал Юрий, — но не понимаю, при чем тут он?
— Тсс… — Николай прижал палец к губам. — Я поведаю тебе государственную тайну. Молчи, скрывайся и таи, как сказал поэт, а какой убей бог, не знаю!
Юрий обозлился.
— Вот что, Николай, если хочешь говорить о серьезном, то и говори серьезно, без балагана!
Лейтенант искренне расхохотался.
— Все-таки ты бесподобно молод, Юрча, я тебе просто завидую! — сказал он, глядя на него добродушно и весело. — И очень хорошо, что ты приехал, я с тобой душу отвел, а то в таких обстоятельствах я бы совсем зафатигел[57]… Когда-нибудь ты поймешь и то, что о серьезных вещах лучше всего говорить несерьезным тоном. Так вот, тайна такова: петербургское гвардейское офицерство, часть флотских офицеров, кое-кто из министров стоят на том, что надо произвести дворцовый переворот и объявить Николая Николаевича регентом наследника. Считается, что в этом спасение России. Августейший друг весной приглашал и меня к содействию, заманивал будущей карьерой. Я подумал и уклонился, чем, видимо, попортил с ним отношения. Полагаю, ты меня поймешь. Скажем, Греве или твоему дураку Бобринскому в такое дело прямая дорога, а нам с тобой — вряд ли. Нас эти новые декабристы в свою компанию не примут. Мы у них не свои… Вот и выходит — болтаемся мы вроде известного предмета в проруби: ни к тому, ни к другому краю… И получается невеселая картина: кто бы революцию ни начал — сверху или снизу, — мы с тобой ни к матросам, ни к аристократам не прибьемся…
— Я вот чего не понимаю, — с усмешкой сказал Юрий. — По-видимому, ты готов и сам делать революцию, только не знаешь, как и с кем взяться. А весной ты говорил совсем другое — помнишь? — о жерновах истории. Что они раздавят каждое зерно, которое подымется дыбом, и что важно найти для себя ямку. Так когда ты шутил: сейчас или тогда?
— Ядовито, — улыбнулся Николай. — А впрочем, готов объяснить. Видишь ли, у меня две философии: одна — сложившаяся в опыте жизни, которая заключается в желании найти ямку между жерновами, а вторая — желание все переустроить, переменить. Недаром я в гимназистах на сходки бегал и на митингах шумел. Первой философией я себя успокаиваю, уговариваю, что мне ужасно хочется спокойной жизни и просвещенного цинизма. А вторая прет сама по себе изнутри, особенно когда хлопнешься вот так мордой об стол, как сегодня… Какая перетянет — покажет время… А сейчас, — лейтенант взглянул на часы, — а сейчас время текёт, и мы с нею, как глубокомысленно говорит наш отец Феоктист. За мной катер придет к одиннадцати тридцати. Единственный профит из моей авантюры: попросил Бошнакова просемафорить Шиянову, чтобы прислать катер не на «Рюрик», а на пристань, мол, поручение от адмирала на берег, потом что-нибудь совру… Думал словчить, как кадет, да и тут мордой об стол… Проводишь?
