Идеология традиционного уклада, как я указывал в девятой главе, стремится убедить своих носителей в том, что отход от традиций чреват катастрофой. Приведу пример, относящийся к постсоветскому Узбекистану, где мне довелось прожить около десятка лет. В этой стране до сих пор большинство домов строится по той же технологии, что и три тысячи лет назад — из необожженной глины, скрепляемой деревянным каркасом. Но это лишь на первый взгляд объясняется экономической целесообразностью — в действительности сама целесообразность вызвана слабым развитием промышленности и невысокими темпами урбанизации, которая блокирована продолжающей сохраняться архаичной системой семейных связей, из-за чего большинство молодых людей по-прежнему остается жить внутри больших семей, а не перебирается в город. Структура больших семей, в свою очередь, сохраняется благодаря беспрекословному подчинению молодежи старшим (с их архаичными моделями поведения) — одной из главных ценностей в традиционной этике узбекского общества. Примечательно, что 74 года советской власти, когда в Узбекистане была создана современная промышленность, были построены новые микрорайоны, не смогли переломить ситуацию — после распада СССР распад инфраструктуры проходил под лозунгами возвращения к патриархальным ценностям, традиционным промыслам, откуда узбекский народ веками черпал свою силу. И чиновники, и простые люди видели в возвращении к корням решение проблем, казавшихся наиболее актуальными, акцентируя внимание на негативных последствиях развития сельского хозяйства и промышленности — так, даже пересыхание Аральского моря в прессе связывалось с устройством русскими ирригационной системы. За этим легко угадывается знакомый страх, что утрата устоев заставит Землю перевернуться: в самой России в 1950-х — 1980-х годах существовало целое направление писателей-деревенщиков, убежденных, что именно разрушение традиционного уклада русской деревни стало источником большей части проблем, постигших не только духовный мир советского человека, но и советскую экономику.
Итак, стремление к неизменности — одно из главных качеств традиционных культур. Однако человек в индустриальном обществе считает нормальной ситуацию, когда мир постоянно меняется и улучшается, а не когда он стоит на месте. Что поменялось? Вероятно, в мире социально-политических и общекультурных идей со временем произошла та же метаморфоза, что и в мире идей религиозных: на смену мемплексам, предпочитавшим вертикальное распространение и стремление к status quo, пришли гораздо более приспособленные мемплексы нового типа — распространяющиеся горизонтально и готовые к частичной замене своих элементов.
Путь к многочисленности: пропаганда и приспособление
Этноцентризм, характерный для всех традиционных обществ, — еще одно проявление упомянутой способности мемов убеждать носителя в своей ценности, выстраивая стену между сообществом и окружающим миром. Одной из идей, фигурирующих в самых разных культурах мира, является противопоставление мира культуры, населенного людьми, и мира хаоса, куда члены сообщества заходить боятся. Древнееврейское слово «олам», обозначающее мир, вселенную в Библии, восходит к корню «граница», «ограда»; восприятие мира людей как громадного дома, четырехугольного ограниченного пространства чрезвычайно распространено на древнем Ближнем Востоке. За пределами этого мира — неизвестные, пугающие и враждебные человеку силы: в скандинавской космологии находящееся в центре мироздания обиталище людей Мидгард противопоставлено раскинувшемуся вокруг нецивилизованному и населенному злыми великанами Утгарду. От этих сил можно отгородиться, как делали строители римских городов, проводившие вокруг будущих стен города pomerium — борозду, магически охранявшую город от внешнего зла, — но можно и освоить эти земли, включить в состав цивилизованного мира.
В самых разных культурах древности колонизация новых земель воспринималась как процесс упорядочивания хаоса; первую распашку обставляли обрядами, символизирующими акт первоначального сотворения мира. При этом под землями Хаоса подразумевались, как правило, вовсе не пустынные, необитаемые края, а земли, где живут люди, чей язык и культура чужды и непонятны.
В языках мира широко распространено противопоставление между этносом-субъектом и посторонними этносами: греки считали тех, кто не владел их языком, чем-то вроде немых или заик (отсюда и само слово «варвар»), славяне называли иностранцев «немцами» (т. е. немыми). Еще сильнее распространены самоназвания этносов, означающие просто «люди» или даже «настоящие люди» — именно таковы самоназвания германцев, тюрков, эскимосов, команчей, хакасов и еще несколько сотен автоэтнонимов.
Рассматривая собственную цивилизацию как правильную, народы древности относились к соседям с презрением и настороженностью. Для любого жителя древнего Ближнего Востока, независимо от этнической принадлежности, собственная страна являлась воплощением замысла богов-творцов: ведь axis mundi в его мифологии располагалась в одном из городов его страны, которую он воспринимал как абсолютный центр мира и наиболее древнюю из сотворенных. Окружающие страны виделись ему извращением идеи творения. Так, древнеегипетские тексты противопоставляют священной, милой сердцу Кемет земли, населенные недочеловеками-азиатами и кушитами. Широко известно восприятие древними китайцами своей страны как Чжунго (Срединное государство) или Тянься — Поднебесной (т. е. земли, находящейся на самой вершине Мировой горы). Для китайских авторов, в частности Конфуция, характерен страх уподобиться варварам в поведении или одежде: сохранить собственную культуру и означает остаться человеком. Это мировоззрение позволяло культуре выживать в обстоятельствах, неблагоприятных для народа-носителя: варвары, захватившие власть в Китае, рано или поздно принимали китайский язык, письменность, традиции.
Очевидно, что высокая динамичность культуры Ближнего Востока по сравнению с древнеегипетской объясняется в том числе и тем, что географическое положение не позволяло этому региону обособиться: миграционные потоки — нашествия амореев, иудеев, халдеев и т. п. — привносили новые элементы культуры. Если в Новое и Новейшее время распространению идей и технологий способствуют в основном экономические процессы, то в древнем мире, где международная торговля была рискованным и нерегулярным предприятием, именно этнические миграции (в том числе сопряженные с войнами), приводившие к образованию многонациональных государств, являлись наиболее эффективным средством разрушения оболочки культурных капсул. Было бы в корне неверно представлять этот процесс как простой взаимообмен уже имеющимися у разных народов технологиями, религиозными идеями, формами социально-политического устройства — в действительности он периодически вызывал слом прежних организационных систем, что время от времени давало возможность создавать и опробовать новые элементы — пока не установится новая стабильная модель существования. Однако экспансия культуры не всегда была случайным попутчиком этнических миграций. Я уже неоднократно говорил, что горизонтальный перенос мемов гораздо эффективнее вертикального. Некоторые культурные системы и политические доктрины, как и религиозные, со временем «осознали», что взломать границы собственных информационных «капсул» и пропагандировать себя среди новых потенциальных носителей гораздо выгоднее, чем держать железный занавес между своими приверженцами и окружающим миром.
Стремление к распространению народом своей культуры, возможно, в некоторой степени предопределено этноцентризмом, который, как считают многие исследователи5, базируется на врожденных качествах человека. Однако даже если это и так, очевидно, что и для мемплекса он является полезной чертой. Восприятие своей культуры как самой правильной служит отправной точкой любой целенаправленной аккультурации — т. е. распространения мемов, и мемам относительно легко убедить своих носителей, что это делает их существование более безопасным. Распространяя свой язык и общественные нормы на новые территории, люди древности полагали, что цивилизуют окружающий их некультурный мир, делают его из страшного и таинственного дружелюбным и понятным. Насильственное окультуривание народов, входящих в империю, обычно рассматривается как задача, имеющая рациональный политический смысл — унификация культуры облегчает управление империей. При этом историки часто забывают, что интеграция такого рода — проект умозрительный, поскольку ни один государь в истории не мог надеяться на то, что она будет завершена даже при его ближайших преемниках. Многие империи сознательно не проводили политику окультуривания, полагаясь на принцип «разделяй и властвуй». Напротив, любые попытки унификации религии и культуры, судя по всему, имели идеалистические причины — Антиох Епифан, насаждавший в своем государстве греческую культуру и старавшийся устранить другие языки, культы и обычаи, вероятно, считал, что это и означает цивилизацию. Именно этноцентризм — лучший двигатель аккультурации: ведь даже греков и сирийцев — носителей высокой культуры римляне считали варварами, подлежащими романизации. Читая римских авторов, критикующих христианство, иногда диву даешься: отчего эти образованные люди не могут понять, что Библия, принимаете вы ее взгляд на мир или нет, представляет собой сборник высокохудожественных текстов, а не примитивные и безвкусные сказки? Ответ между тем очевиден: даже самые образованные и талантливые носители античной культуры, любопытной ко всему новому, были пленниками своих представлений о том, какой должна быть изящная словесность. Не понимая стилистики Библии, ее принципов сюжетостроения и морали, они склонны были видеть в ней набор бездарных бредней.
