– Все от тебя зависит, – Безрод взглянул на рабыню и будто до самой души достал – передернуло всю. – Вон твоя судьба лежит, ворочается. Вы ходи, а там сама гляди. Баба все же.
Трайда, так ее звали, стягивая с себя плотную дерюжную верховку, прошла мимо деда к ложнице, оглянулась на Безрода и присела у больного. Положила руку парню на лоб, и Леннец, ровно что-то почуяв, зашептал сухими губами и потянулся навстречу прохладной ладони.
Морщась, держа руку на боку, Безрод подошел к старику и что-то прошептал на ухо. – Поживем, – увидим, – дед цепко следил за рабыней. – Дадут боги, окажешься прав.
Со стылого весеннего воздуха рука Трайды приятно холодила лоб, и Леннец весь извелся на лавке, мостясь под прохладу ладони.
Еще недавно, в загоне Греца, когда Сивый хмурил брови, а Трайда, валяясь в ногах, умоляла купить, все казалось, что она не умеет улыбаться. Как будто жизнь крепкой ладошкой навсегда стерла улыбку с ее губ. Но сейчас рабыня светло улыбалась, впервые за долгое время, а дед стоял и глазам своим не верил. Вчера Сивый дрался за внука, сегодня рабыню для ухода купил. Совершенно посторонний человек. Боги, да бывает ли такое?
Безрод повернулся и вышел, оставив после себя пятна крови на тесанном полу.
– Я уберу!? – Трайда было взвилась на ноги, но дед остановил.
– Не надо. Не тронь. В дерево войдет – в избе останется, и как знать, не с той ли кровью счастье в избе поселится?
Трайда покорно кивнула. Сколько дней жила, словно зажатая в кузнечные тиски, и вот теперь отпускало. Рабыня искоса осмотрелась. Добротная, хоть и старая, изба навевала ласковый уют, полонянка на мгновение будто дома оказалась. За старушкой сноровисто ухаживали молодые, крепкие руки и старые, опытные глаза. Трайда вгляделась в тощего парня, что ластился к прохладной ладони. Лоб так и пышет жаром. Совсем еще мальчишка, вот только губы сжаты крепко, по-мужски. Морщится, стонать хочет, но молчит. Упрямый…
– Трогай. – Теперь Безрода подперла собою Гарька, и Дасс легонько хлопнул жеребца по крупу.
Так и поехали вперед медленным лошадиным шагом. Рабыня, укрытая Гарькиной верховкой, и разу лишнего разу не шевельнулась на дне телеги. Да и дышала через раз.
Безрод закутался в овчинную верховку, в сенях выпрямился, как сумел, и толкнул дверь. Тулуки сидели за столом мрачные и будто ждали – как один, покосились на скрипнувшую дверь. Безрод оглядел трапезную, усмехнулся.
– Веди к Чубу. – Сивый остановил взгляд на коренастом седом вое не первой молодости и не последней глупости.
– Цыть, подранки! – тот раскинув руки, пресек ропот соратников. – Пощипал сокол кур, так те бегают быстрее. А ты, Сивый, уважь старого, подойди ближе.
Безрод выждал и подошел. Коренастый отвел Безрода к огню, отвернул полу верховки и взглянул на рану.
– Нож в бок схлопотал, а сам не ударил. – Тулук покачал головой. – И убить мог?
– Мог.
– Почему не убил?
– А зачем? – Безрод перестал ухмыляться, и глаза тулука отчего-то заслезились.
Старый боец передернул плечами, и сам себе немало удивился. Виданное ли дело – у огня зазнобило! Будто кто-то взял душу в ежовые рукавицы, и она, толстокожая, затрепетала, съежилась…
Белый, ровно снег, Чуб лежал в светлой горенке на скамье у самого огня и бездумно глядел в потолок. Рядом сидел воевода тулуков и мрачно смотрел на собрата. Губы что-то беззвучно шептали, на горле туда-сюда ходил кадык. Скрип двери Чуб услышал, – и тяжело, на самом пороге беспамятства скосил глаза. Ворожец тулуков, неулыбчивый здоровяк, востроглазо покосился на Сивого, пожевал губу и посторонился, давая подойти ближе.
На лбу Чуба набухла здоровенная шишка, глаза кровью залило, на месте носа влажно хлюпало. Безрод не проронил ни слова. Просто постоял около раненного бойца и вышел.
Гарька на руках внесла битую рабыню в горницу, и у Тычка округлились глаза. Подобно Безроду, старик наслаждался жизнью, гулял по городу, совал нос во все дыры, баловался сластями, а вечером уставший засыпал прямо на ходу. Вставал позже Безрода, в трапезной катал тулуков по полу, – так хохотали вои над Тычковыми байками, после наряжался, ровно первый парень на селе, и, важно выступая, уходил в город. Но без Сивого даже капли пива в рот не брал. Хитрые глазенки старика блестели почище, чем у мальчишек, когда те лезут в чужой сад за яблоками. Снова жить начал. И вот – на тебе! Безрод, кривясь, опустился на лавку, а Тычок испуганно уставился на двух девок, что несли одна другую на руках. Забегал, засуетился, побледнел. Так сильно запахло болью, что неопределимых годов мужичок осел наземь прямо в новых, нарядных штанах. Затараторил: – …А он и говорит, дескать, сдается мне, что моя разлюбезная женушка спит с соседом-плотником. Друг его и спрашивает, – мол, как узнал. Тот и говорит, как ни подойду, к ложнице, – повсюду стружка валяется. Друг отвечает, – дескать, ерунда! Вот мне кажется, будто моя жена спит с гончаром. Второй спрашивает, – как узнал? Да просто, говорит, подхожу вчера к ложнице, сдергиваю одеяло, – а там гончар!
Глядишь, рассмеются, забудут о болях, полегчает. Безрод улыбнулся, Гарька звонко рассмеялась, избитая полонянка слабо мотнула головой. Забыли на мгновение, что должны болеть, улыбнулись, и старику на самом деле полегчало. Тычок встал с пола, беспрестанно рассыпая байки, совлек с Безрода верховку, уложил на ложницу, достал чистую полотнину. Принялся пользовать, ровно ворожец. Безрод хотел смеяться, да не смел. Бок не давал. Плевался кровью, огнем полосовал. А старик за свою долгую жизнь чего только не выучился делать. Даже за ранами ходить.
– Не хочу больше на постоялом дворе жить. – Безрод осторожно встал с ложницы и потянулся вбок.
Лучше, но все равно болит. Если случится драться всерьез, с такой раной уже можно биться, и даже побеждать. Каждое утро Безрод гнал Тычка в город, – поглядеть, послушать, намотать на ус и принести в горницу. И старик уходил. Слушал, смотрел, приносил новости. Гарька ходила за обоими, за хозяином и подругой по судьбе – поила, приносила есть, вот только к своей ране Сивый не подпускал. Битая рабыня по ночам стонала, как будто невыносимые боли накатывали аккурат после захода солнца. Одно счастье – Тычок спал, и почти не чуял запаха боли, только беспокойно дрыгал руками и ногами. Несколько раз, когда битой становилось особенно худо, Сивый в полночной тишине шептал наговор, и той как будто становилось лучше. Как-то в вечерней заре в горницу ужом проскользнул довольный Тычок и хитро подмигнул Безроду. – Не схотел на постоялом дворе жить? – разлыбился несчитанных годов мужичок. – И не надо! Безрод ухмыльнулся. Как пить, дать нашел, то, что искали. С тем и легли спать, а утром Тычок растолкал чуть свет, зашипел: – Пошли! – Куда? – Куда надо, лежебок! Поднимайся на ноги, кому сказано! Безрод хотел сказать, что битый бок как раз и нужно вылежать, да разве отлежишься с таким шебутным? Тут и вездесущий старик, как напоминание о самом себе, вырос перед носом со свежей тряпицей, – дескать, перевяжемся и пойдем. Гарька открыла один глаз и приподнялась на своей ложнице. – Чего глазенки дерешь? А ну спи! – зашипел Тычок. – Ты, старый, перевязывай, а я погляжу, – Гарька не упускала случая подглядеть, как Тычок перетягивает раны. Пока балагур занимался Безродом, Гарька едва из сорочки не вылезла, – так шею тянула, чтобы не упустить чего-нибудь важного. Влепить по роже, да так, чтобы здоровенный мужик с ног упал, и сама умела, а вот обратное дело – здоровье вернуть – пока не могла. Да ничего, опыт дело наживное. День уходит – память оставляет. День за днем, кроха за крохой, так и полнится лукошко. Безрод задрал рубаху, и Тычок, вздохнув, принялся за дело.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
