При его восшествии она пружинисто вскочила и прикрыла бумаги ладонью. Тайн меж них не водилось, и Александр улыбнулся: Катя разыгрывает спектакль.
— От любовника? От соискателя? — подзадорил он.
— Непременно, моё величество, — ответила она, слегка зарозовев и приседая перед ним в поклоне. — Я ещё хочу и умею нравиться... Но лишь одному, одному, самому великому, отцу моих детей.
С этими словами она бросилась к нему и повисла у него на шее.
У неё были жадные губы, зовущие, обещающие. Их всемогущество всегда достигало цели, как бы ни был озабочен Александр.
До бумаг ли тут было.
Начало было, как правило, всегда одним и тем же: шестидесятидвухлетний монарх плохо гнувшимися пальцами старался расстегнуть мундир, но Катя успевала быстрей: пока он высвобождал одну пуговицу, мундир был уж весь расстегнут...
А потом... Бывало одно и то же, а казалось, вовсе другое, неизведанное. Находило некое ошеломление, он старался продлить его, но годы делали своё: разряжался быстрей, нежели хотелось.
Последняя любовь. Тютчевские строки не выходили у него из памяти, великие пророческие строки. Александр переживал их, словно они были ему заповеданы:
О, как на склоне наших летНежней мы любим и суеверней...Сияй, сияй, прощальный светЛюбви последней, зари вечерней!
Он был пронизан этим светом — продлись, продлись очарование, — складывали против воли его губы.
«Поэт сказал это для меня и за меня, — думал Александр. — И для всего человеческого рода, вошедшего в свой закат».
Пускай скудеет в жилах кровь,Но в сердце не скудеет нежность...О ты, последняя любовь!Ты и блаженство и безнадёжность.
Он продлевал блаженство всякий час их близости и гнал прочь безнадёжность. Был уверен: безнадёжность не коснётся их своими холодными перстами.
Когда истомное время минуло, он вспомнил о бумагах.
— Открой же мне своего поклонника, Катя. Или ты желаешь сохранить тайну?
— Это он страстно желает сохранить тайну, — засмеялась Катя. — У меня же нет и не может быть тайн от моего великого возлюбленного. — Слово супруг она инстинктивно избегала, и оно ни разу не сорвалось с её губ даже в те миги, когда сознание безмолвствует, а говорят лишь одни страсти.
С этими словами она протянула ему бумаги. Александр стал читать, машинально шевеля губами. Стиль был изыскан, французский, несомненно, принадлежал лицу из высшего круга, владевшему им в совершенстве.
«Название нашей лиги — ТАЙНАЯ АНТИСОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ ЛИГА. Наш девиз: «Бог и Царь!», наш герб — звезда с семью лучами и крестом в центре. Ныне нас насчитывается около двухсот агентов, и число их беспрерывно растёт во всех углах России. При желании, мадам, вы могли бы составить приблизительное представление о нашей лиге, если припомните сообщество франкмасонов и иные масонские тайные содружества, которые обладали своими девизами, гербами и другими аксессуарами... Ритуал наш таков: Великий лигер и оба высших лигера, литеры младших разрядов, агенты, активные участники, секретарствующие и многие другие, соблюдая молчание, сбираются в большой зале на молебствие. На каждом — лигерские тёмные балахоны, с вышитыми на груди серебристыми знаками, подобные же знаки есть и у некоторых на левом рукаве...»
— Послушай, Катенька, откуда у тебя это полубредовое сочинение? — оторвался от бумаги Александр.
— Моё величество, эти люди решили благородно охранить своего государя от душегубов, именующих себя социалистами, — вскинулась Катя. — Они избрали меня в союзницы, в свои поверенные. Неужели я могла отказаться? Ни за что! Они совершенно правы, говоря о равнодушии общества, о неспособности полиции и жандармерии положить конец наглым и ширящимся покушениям на власть, на священную особу императора.
— Нет, я вовсе не против, — усмехнулся Александр. — Но к чему этот дурной спектакль с переодеванием. Судя по всему, они серьёзные люди и намерены серьёзно заняться делом.
— У этих террористов тоже небось есть свой ритуал, — защищалась Катя, — отчего же эти благородные люди не могут иметь свой. Но вот о чём я прошу и умоляю ваше величество: это их и моя тайна. Отныне и ваша. Прошу хранить её ото всех, решительно от всех, от самых близких людей, от его императорского высочества, наконец, от графа Лорис-Меликова. Я обещала им это. Они решили действовать в тайне от всех, совершенно самостоятельно, внедрить своих агентов в преступные сообщества и разрушить их изнутри...
— Да поможет им Бог, — с прежней улыбкой произнёс Александр. — Однако мне что-то не верится в основательность подобного действа. Средневековьем каким-то пахнет.
— У нас с вашим величеством по-разному устроено обоняние, — подёрнула плечами Катя. — А я ощущаю истинное благоухание аристократических начал.
— Ужели? Разумеется, твой точёный носик не идёт в никакое сравнение с моим мужским самодержавным носом, — окончательно развеселился Александр. — Даю тебе слово, что не выдам их никому, ни сыновьям, ни Лорису. Но у него обоняние тоньше, нежели у меня, он беспременно что-нибудь разнюхает.
— Не думаю, — уверенно сказала Катя. — Впрочем, мы с ним в самых добрых отношениях, он тоже мой союзник. И я полагаю, что со временем сама открою ему существование лиги, хотя это и необязательно. Ведь в описании их ритуала есть такая деталь.
Она взяла один из листков и стала читать:
— Когда молебствие заканчивается, наступает черёд различных ритуальных действий, которые свершаются в полном молчании. Лица участников закрыты, как предусмотрено законами лиги, ибо никто не должен знать ни главных, ни непосредственных начальников. Это позволит не только соблюсти тайну нашего сообщества, но и избежать предательства... Что бы вы ни говорили, моё великое величество, как бы ни относились к тому, что вам стало известно, я полагаю, что это во благо. И что вы должны благословить их усилия в борьбе с разрастающимся злом.
— Что ж, я не прочь, — согласился Александр. Он был настроен благодушно. — Объяви им, что я готов поощрить их усердие и даже оказать помощь, коли она потребуется с моей стороны.
Катя выразила своё удовольствие совсем по-детски: захлопала в ладоши, а потом поцеловала монарха в обе щеки.
Глава семнадцатая
ЗЛОВЕЩИЙ КРЕСТ
В России так легко сеять добро! Русский ум
так восприимчив, русское сердце так благородно!
Россия — гладкое поле, где воля правительства не
встречает преград. Не скажет ли оно народу:
да будет истина меж нами и не вспомнит ли
красноречивых слов, сопровождавших герб
одного из древних русских дворянских родов:
«Уму нужен простор!»... Россия взывает к
венценосному вождю своему с безмолвною
мольбою: Сердце царёво в руке Божией.
Валуев — из Дневника
Грустные размышления всё чаще и чаще одолевали императора.
Он вступал на престол с верой в добро и желанием всё исправить. Он жаждал справедливости и сам обращался к ней.
Он искренно верил, что и те, которые окружали его, в отличие от тех, кто пресмыкался у подножия трона ещё совсем не так давно, хотят того же, что и он. Он жил надеждой на единомыслие в своём желании коренных преобразований.
Он желал порядочности в отношениях, презирал наушничество и требовал этого от других. Когда ему поднесли список лиц, входящих в тайные отношения с крамольным Герценом и ведших с ним переписку — его прислал из Лондона в надежде на свои тридцать сребреников некий Михайловский, он брезгливо бросил его в камин. Он считал, что достойный противник заслуживает уважения. Герцен был достойным противником, и Александр регулярно читал «Колокол» и «Полярную звезду».
И вот минуло двадцать пять лет. Что осталось от прежнего Александра? Да почти ничего!
Хотел быть великодушным, стал подозрительным. Хотел миловать — стал карать.
Кто виноват в этой деформации характера? Вот ответ: Каракозов, Соловьёв, Березовский и иные, покамест безымянные. Те, кто без устали охотился на него. Были одинокие охотники, теперь они объединились в преступном комплоте.
Шапка Мономаха обрела непомерную тяжесть. Она давила всё сильней, она гнула к земле. И бывали часы, когда ему хотелось сбросить её. Единственное, чего он боялся — обвинений в малодушии.
Нет, малодушным он не был. Он просто устал быть дичью. Человеческое было в нём сильнее императорского, самодержавного. Но он всё ещё медлил с такого рода откровениями.
Как быть, как жить дальше?
Он верил в Лориса. Лорис был умён, проницателен и распорядителен. При нём террористы приумолкли. В каждом очередном докладе — а они теперь стали ежеутренними — он сообщал о новых арестах опасных заговорщиков. Его люди бдели во всех концах империи. Он загребал всё шире и шире.
