— Ур-р-ра-а-а!.. — летело no-над строем, из конца в конец, от середины к флангам, напрягая глотки, груди и плечи, сжимая сердца тепловатой ладонью восторга и тайного предчувствия. — У-а-а-а!..
Блинов выехал перед строем, взмахнул клинком:
— Смир-р-рна-а-а! Слуш-шай мою команду! — Голос был на пределе, звенел от лютости. Слева повзводно... По приказу и зову революции... на передовые позиции! Шагом... арш!
Заколыхались штыки, на рысях пошли эскадроны штабного резерва, натянули постромки орудийные упряжки. Миронов обмял лицо нервной рукой, взбил усы. Сказал Сдобнову:
— К Сиверсу и Киквидзе — нарочных, немедля! Поддержут, нет ли — их дело, но пускай знают о нас. Сейчас без атаки нельзя. Думаю, что и у них в частях такое же настроение. Аллюр — три креста.
— Нарочных пошлю, но... может, не зарываться особо, Филипп Кузьмич? — осторожно сказал Сдобнов, касаясь своим стременем каблука комбрига. — Обкладывают ведь нас покуда... И стрельба от Фролова — не близко. А?
— Это так... Но ты видал слезы у Мачехи? Спроси Блинова, как он думает. Надо народу разрядку дать, беда великая у нас. За разведку же со Степанятовым головой отвечаете... Ну, и пора сводить конные полки в кулак! Заготовь боевой приказ.
Бригада снималась, вестовые забегали, штаб работал с полной нагрузкой. Миронов напоследок побрился, пил чай в одиночку, приказав ординарцу просмотреть и перешить всю сбрую, проверить потники седла.
И вошла в комнатушку новая медицинская сестра Надежда, прикомандированная после разгрома полкового штаба Елатонцева к штабной сотне. Вошла не по форме, не козырнула, только филенчатую дверь за собой закрыла плотно и спиной к этой же двери прижалась, чтобы кто-нибудь третий не влетел с ненужным в данную минуту донесением. Прямо в плен взяла командира.
— Товарищ Миронов...
— Да...
Сестренка была ничего себе: рослая, вызревшая, голенища хороших хромовых сапог сидели в обтяжку, грудь навынос, из-под санитарной косынки с красным крестом выбивались густые волосы с темно-рыжим отливом, завитки на лбу и около ушей... Глядя на такую, конечно, неминуемо вспомнишь солдатскую поговорку: «Где мои двадцать лет?..» Но и в самом-то деле, где они — двадцать или даже тридцать?
Комбриг несколько оторопел и отставил в сторонку стакан с горячим чаем, а у нее уж слишком откровенно зарумянели щеки и затуманились серые, в крапинку, такие открытые и такие порочные глаза... Где-то он видел эти глаза, почему-то запомнились они своей вызывающей женской откровенностью... В Алексаидровске? Точно ли?
— Товарищ Миронов, — сказала Надежда, облизнув пересыхающие губы. — Возьмите меня вестовым! Я должна быть постоянно при вас...
Как ни велика была решимость, но не хватило ее до конца, упал голос... Но женская способность доводить дело до конца тут же заставила ее глаза улыбнуться, снова обрести силу, чтобы покорять и покоряться... Это было уж что-то из ряда выходящее, чего он никак не ожидал. Да еще в такую минуту, когда назревал большой и опасный бой!
— Война, девушка. При Миронове должен быть очень хороший боевой ординарец, из казаков... Как же вы?
— Нет, должна быть я! — полыхнула в глазах уж совсем какая-то сумасшедшинка. — Иначе никак нельзя, товарищ Миронов. Поверьте, я — не за себя...
— Да в чем дело-то? — всерьез удивился Миронов. И встал перед молодой женщиной, поскольку разговор уже вышел за пределы служебных отношений. А приглашать ее посидеть рядом не было смысла и причины.
— А то! — вскричала Надежда, отчасти со злобой, и сделала шаг вперед. — Вы прямо не опасаетесь ничего, лезете в огонь, я уж видала! С пленными — как с друзьями! А ваша жизнь... А вы...
— Это лишь в книжках так бывает, — сказал Миронов, уже не забавляясь, а сочувствуя ее порыву. — Зачем же и еще одну жизнь в опасность ставить?..
«Боже мой, как только она сохранилась, с полудетской романтикой в этой взрослой голове? Или — разыгрывает какую-то роль?»
— Какие-нибудь разговоры, что ль?
— Нет, не разговоры, — отвердела она голосом. — А то, что генерал Краснов за вашу жизнь четыреста тысяч николаевскими посудил! Ваша жизнь... Я около вас буду, товарищ Миронов!
«Но где же мелькнули эти глаза — серые, откровенные, почти бесстыжие и все же проданные до последней крапинки?.. Ах ты гулюшка сероглазая, да как же ты сохранила душу-то в этом кровавом лихолетье, скажи на милость?»
Он даже растрогался и совсем как бы мимолетно скользнул глазами по крепким и вызывающе стройным ногам в аккуратных сапожках. «Черт, до чего хороша! Годы, годы и война кругом, а вот нагрянет такая, позовет молча — и сойдешь с ума, как желторотый юнкер...»
— Хорошо, — неожиданно сдался храбрый командир Миронов, выдавив ненатуральную усмешку под усами. — Будьте при штабе. Помощником ординарца...
Трубач играл построение. Ржали за окном кони, позванивали крылья тачанок, пехотинцы отбивали по пыльной дороге четкий шаг.
— Скажите, чтобы дали вам коня, посмирней...
— Я сама выберу, — сказала Надя.
Сестренка вышла под его тяжелым, неравнодушным взглядом. И когда за нею закрылась филенчатая дверь, он вдруг подумал о своей жизни и возможной смерти, за которую кто-то уже назначил цену. В полмиллиона золотом. Николаевскими, как сказала эта пичуга с доверчивыми и завлекающими, впрочем, глазищами... Много это или мало? Четыреста тысяч?
Если убьют, то будет в общем-то все равно...
Если не убьют, то можно гордиться — много!
За других командиров такого звания враги больше двадцати пяти тысяч еще не назначали...
А он, между прочим, как-то не привык думать об опасности, о самой этой . возможности умереть, не доведя своего дела до конца! Не приходило в голову еще с русско-японской, когда водил небольшие группы охотников по глубоким тылам в Маньчжурии. Не думалось и на германской, даже после тягчайшего потрясения со смертью Никодима. Словно в каком трансе был — дожить до решающих событий века, до звездного часа, до какого-то главного свершения своего...
И вот со стороны ему как бы давали знак: поостерегись, товарищ Миронов! Поостерегись, не ровен час...
Он как-то бесчувственно допил охолодавший чай и позвал ординарца:
— Давай коня, время.
Такая атака бывает раз в жизни — очертя голову, едва ли не на верную смерть, но к верной победе. Белые ошарашенно попятились, оставив на пути бригады сотни порубленных тел...
Счастье сопутствовало и самому комбригу: пуля только обожгла висок, поцарапала кожу, на полдюйма левее прошумела смерть, невидимая, но присутствующая где-то рядом, стерегущая момент. Блинов получил легкую рану в предплечье, уложили в лазарет.
Комиссар Бураго вечером делал выговор Миронову за чрезмерное увлечение сабельными атаками, личным в них участием и неоправданным риском.
— Филипп Кузьмич, вы что, вовсе, как говорят, «в бога не верите»? А вдруг шальная пуля? На кой черт нам лишаться такого командира? Есть сведения, что бригаду скоро реорганизуют в стрелковую дивизию и номер уже присвоен — 23. Именем политотдела армии запрещаю всякую партизанщину и лихачество.
Миронов помолчал в раздумье и вдруг переменил тему разговора:
— Борис Христофорович, каков последний бюллетень из Москвы? Как он там? Это сейчас главное, по-моему. Остальное — приложится.
— Бюллетень хороший, опасность для жизни Владимира Ильича миновала, — сказал комиссар.
— Слава богу! — повеселел Миронов. — Теперь душа станет на место. Что ж, Борис Христофорович, давайте формировать полную дивизию, состав численный позволяет. Подлечим Блинова и начнем утюжить красновцев так, чтобы без боя летели врассыпную и блевали кровью до самого Новочеркасска. К тому идет! Передайте в поарм, что на мироновскую конницу там могут положиться. Понимаете, товарищ комиссар, рисковать нам с вами так или иначе, но придется. Потому что надо кончать эту войну — чем скорее, тем лучше. До весны — во всяком случае! Чтобы землю вспахать и хлеб посеять. Не то Республику нашу задушит голод! Бить их, теснить к югу, землю отбирать.
— Это верно, — кивнул Бураго. — До весны войну надо приканчивать. Во что бы то ни стало...
19
Раненых в последнем рейде было немного. И фельдшерица Татьяна, которую определили в санитарную часть при штабе, понимала, что главная причина тому: стремительность мироновского набега, умелое использование пулеметных тачанок, неожиданность в действиях и планах очень талантливого командира бригады. То, что он якобы заговорен от пули, было, конечно, чистым предрассудком. Но то, что Миронову иногда просто везло, Татьяна поняла в тот самый миг, когда бросилась с перевязочной сумкой к нему в прошлом бою, после легкого ранения.
Комбриг зажимал висок носовым платком и готов был довериться с перевивкой любому санитару, но тут вывернулась с другой стороны Надежда, ставший у него чуть ли не ординарцем, и диким голосом закричала: «Прочь!» — заслонила собой Миронова. И уже после перевязки нашла Татьяну, сказала без обиняков:
