За свою жизнь человек способен узнать так мало… Но жизнь — не более чем вздох, эфемерная вспышка света. Ученые давно открыли, что человек использует лишь крохотную часть своего мозга. На самом деле ему, вероятно, просто не хватает времени на то, чтобы задействовать мозг целиком. Только если жизнь будет длиться девятьсот или тысячу лет, мы сможем заполнить эти гигантские белые пятна. У нас есть способности, но нет случая их развить.
— И что бы ты сделал за тысячу лет? — спросила Джейн.
Когда я задумывался, она, как всегда, словно читала мои мысли.
— Мне страшно строить планы на такой срок. Так далеко я не заглядывал. Но вообще-то я собираюсь читать, ездить, любить и творить. Конкретными целями я не задавался. Так, есть кое-какие идеи, но я боюсь конкретизировать.
— Так знай — пока ты не определишь конечную цель, путь, которым тебе предстоит пройти, задачи, которые тебе нужно решить, бессмертия ты не обретешь.
— Я опасаюсь строить планы, думать, как распорядиться своим будущим. До преодоления барьера мне осталось несколько месяцев.
— Мало кто его преодолевает. А потом тебе придется повторять все сначала каждый год, каждую весну.
— Джейн, мне страшно.
Виолета смотрела на нас, слушая наш разговор — заинтересованно, но молча.
— Чего же ты боишься, зайдя так далеко?
— Что все это окажется сном, ложью, созданной моим воображением. Или что сам я — чья-то марионетка. Или что я являюсь частью несуществующей реальности. Но главное — я боюсь потерять вас.
— Мы любим друг друга. Разве этого не достаточно? Разве у тебя мало тому доказательств?
— Представь: вот я достиг бессмертия и могу прожить тысячу лет, как и вы. Но любовь — продлится ли она так долго?
— Этого никто не знает. Даже сам великий Фламель не смог бы ответить на этот вопрос, — произнесла Джейн.
— Вот что пугает меня больше всего. Я всегда убегал от любви из боязни ее потерять, из страха перед разрывом.
— Ты имеешь в виду смерть любимого существа?
— Да, это тоже. Но больше всего меня тревожит угасание любви, пришедшие ей на смену безразличие и отвращение, бегство, кризис, конец всех отношений.
— Напрасно ты мучаешь себя такими невероятными предположениями. Тебе следовало бы с той же настойчивостью укреплять любовь, а не рассуждать о ее долговечности. Нелепо думать, что произойдет, если я тебя разлюблю. Лучше бы потратил свою энергию на то, чтобы любить меня все сильней и сильней. И если я буду поступать так же, наши чувства начнут расти и превратятся в исполина любви, о котором мечтают все.
— Не думай о последствиях, о возможных событиях, о будущем, — вставила словечко Виолета. — Люби и умей быть любимым.
— Меня все это беспокоит, потому что наша ситуация — такая странная, такая необычная. То, что союз двух женщин и мужчины не дает трещин, наводит меня на мысль, что я живу не в реальном мире, а во сне, что все это происходит лишь в моей голове. В этом есть нечто волшебное, необыкновенное, то, во что сложно поверить. Что-то меня тревожит, мучает и отвлекает.
Мы могли разговаривать так бесконечно — и всегда начинали ходить по кругу.
* * *
Теперь время на острове ползло настолько медленно, что я как будто чуял каждую секунду, минуту, час. Воздух стал вязким и теплым, порой влажным, и (мало того, что дни тянулись бесконечно) мне становилось трудно дышать. В мои легкие словно попадал только спертый, застоявшийся воздух, и ощущение это было таким отвратительным, что меня начинало мутить.
Когда я рассказал Джейн, что со мной происходит, она потянулась к своей коричневой сумке и достала оттуда пузырек с эликсиром.
— Нет. На этот раз — нет. Мне пора обходиться без посторонней помощи. Кроме того, я думаю, что недуг, который иссушает мою глотку и лишает меня спокойствия, — следствие ломок из-за того, что я не принимал эликсир. Ты уверена, что он не вызывает зависимости?
— Что ты выдумал? Не болтай глупостей!
В словах Джейн мне послышалась злость.
— Неужели ты мне не доверяешь? — Девушка и вправду рассердилась.
— Нет, дело совсем в другом!
И я сменил тему. С годами я убедился, что собеседника лучше не злить и не провоцировать на спор, гораздо проще его отвлечь.
И все-таки в атмосфере острова назревало то, что мне совсем не нравилось. Все мы, жившие в Пальмизане, казались персонажами, игравшими некие роли, и создавалось впечатление, что все диалоги мы знаем заранее. Мне было скучно предугадывать реплики, которые нам предстоит произнести.
На следующий день я ни свет ни заря отправился погулять по белым утесам на побережье. Здесь камни различной формы и величины, достаточно плоские, чтобы по ним можно было идти, сами укладывались в тропинки.
Передо мной открылся пейзаж неповторимой красоты. Единственное, что раздражало, — множество недостроенных коттеджей. Несложно было предугадать, что этому уголку суждено превратиться вскоре в перенаселенное пристанище японских, английских, немецких и голландских туристов.
В ближайшем будущем естественному очарованию Пальмизаны придет конец, но пока я мог насладиться синевой и зеленью величественной природы. Я не сомневался, что лет через пять-шесть бросить якорь у острова будет невозможно, столько сюда прибудет туристов.
Свети-Клемент вызывал у меня клаустрофобию, усталость и скуку. За неполных три недели мы все успели отлично друг друга узнать, и малейшие трения сильно осложняли жизнь. У меня появилась привычка подниматься первым, тихонько выбираться из комнаты и убегать, чтобы насладиться одиночеством.
Я смотрел на море, давая волю фантазии, пролагая маршруты в бесконечность; мысленно растворялся в волнах, цеплялся за скалы, уходил в путь вместе с далекими кораблями, чтобы они подарили мне толику надежды. Я упорно стремился охватить настоящее будущим, как петлей, и полностью отринуть прошлое. Еще я думал об эликсире — и порой приходил к выводу, что это все-таки галлюциноген, поддерживающий во мне эйфорию, за которой стоит лишь пустота.
Единственными людьми, связывавшими меня с реальностью, оставались Виолета и Джейн. Прочие превратились в массовку, нанятую специально, чтобы играть неожиданные, изначально не предусмотренные, линии сюжета. Оттачивая эту мысль, я приходил к заключению, что все обитатели острова — нечто вроде реквизита, люди-декорации в странной комедии, в которой я по неким причинам взялся исполнять главную роль. Я даже начал думать, что сам строю свою реальность, чтобы излечить свои навязчивые идеи или отомстить людям, которые когда-то в прошлом мне насолили.
Я в изумлении смотрел на своих подруг и выглядел при этом дурак дураком, а они даже не смеялись надо мной. А поскольку я был почти лишен обоняния, то подозревал: все, что я принимаю за жизнь, может оказаться пропущенной через компьютер оптической иллюзией.
