Повинуясь голосу интуиции, я вошел, и навстречу мне шагнула высокая стройная женщина лет тридцати. Мы разговорились, и она сказала, что ее зовут Виса, что она хозяйка этого магазина-галереи и что живопись — ее призвание. Поскольку в тот момент я не собирался покупать картину, я остановил свой выбор на тетради с отрывными листами, белыми, плотными, явно предназначенными для рисования. На обложке тушью был изображен пейзаж — характерный вид острова Хвар. По всей видимости, такие самодельные тетради пользовались спросом: купив одну из них, ты всего за несколько кун приобретаешь произведение здешней художницы. Да, это просто тетрадная обложка, но всегда можно оторвать ее и вставить в рамку.
Мы с Висой довольно долго болтали, как вдруг она выпалила мне в лицо:
— Ты приехал встретиться с Николасом?
— Что ты сказала?
— Не важно. Просто, увидев тебя, я подумала, что ты приехал с Пальмизаны, чтобы с ним поговорить.
— Ты знакома с Николасом?
— Здесь все знакомы с отцом Виолеты и Джейн.
— Значит, он здесь?
— Не знаю.
— Я думал, он приедет в субботу.
— А я решила, что вы уже вернулись с Пальмизаны.
— Нет, я приехал один, чтобы немножко развеяться. На Свети-Клементе тоска берет.
— Хвар — тоже остров.
— Но он намного больше и интересней.
Художница понимающе улыбнулась и вновь стала возиться с папками, где лежало много рисунков, гравюр, шелкографий. Потом показала мне и свою живопись маслом и акриловыми красками. В ее галерее выставлялось все, даже скульптуры.
У Висы был острый взгляд, она как будто читала мысли собеседника. Чем-то она напоминала актрису, дочку Джона Войта… Ну да, Анджелину Джоли, хотя сходство было совсем неуловимым: ни губы, ни глаза — может быть, походка? Мне запомнился именно такой образ Анджелины, в рискованной роли в «Расхитительнице гробниц»… Впрочем, Виса выглядела более суровой, холодной или немного более уравновешенной. Она говорила по-итальянски с металлическим акцентом, а иногда переходила на неразборчивый английский.
Виса была из тех людей, знакомство с которыми, кажется, должно перерасти в дружбу. Вы как будто встречаетесь не случайно, а по магической воле судьбы. Но проходит время, текут годы, и ты никогда больше не сталкиваешься с этим человеком, а если вы случайно и встретитесь, ровным счетом ничего не произойдет. Такая встреча сводится к «Привет!» — «Пока!»; а потом не остается и этого, и в один прекрасный день ты просто перестаешь здороваться с этим человеком.
Я рискую показаться нелюдимом и мизантропом, но, боюсь, многие со мной согласятся. По крайней мере здесь, в маленьких поселках, все друг с другом здороваются, разговаривают о погоде, о повышении цен на газ или о результате футбольного матча, но в больших городах нет ничего, кроме пустоты, разобщенности и одиночества. Люди японизируются сверх меры: совсем недавно я прочитал в итальянской газете заметку о девушке, которая жила в центре Рима на четырнадцати квадратных метрах, и эта площадь служила ей рабочим офисом, спальней, кухней, гостиной, а в придачу ванной и уборной.
XXX
Измученный, погруженный в свои мысли, я оказался в порту — там, где видел судно, похожее на Ноев ковчег. Теперь это судно исчезло. И Рикардо Ланса исчез. Быть может, на нас напали не его люди? Кто знает! Все они сгинули в морской пучине. Нападение произошло головокружительно быстро, как вспышка молнии или полет реактивного самолета, оставляющего в небе белый след. Здесь же не осталось даже следа, совсем ничего, и теперь невозможно было докопаться до истины.
Я прошел на дальний конец пристани, где пришвартовалось больше судов. С краю стояла яхта под израильским флагом.
Такая картина меня удручает. Если я собираюсь продлить свое существование на несколько сотен лет и мое желание разделят другие, в ближайшем будущем на каждого останется по четырнадцать-пятнадцать квадратных метров жилья, не больше подвала в районах городской застройки. Наступит неконтролируемый демографический взрыв, вскоре на земле появится миллиард или два миллиарда бессмертных, и жизнь превратится в хаос. Представить только, что произойдет, если формула Фламеля доберется до Индии, Китая, Японии, Африки и Латинской Америки! Мир разлетится на куски, планета уменьшится в размерах, существование на ней сведется к борьбе за кров и кусок хлеба.
Теперь я понимал неуловимого Фламеля, таинственного человека, которым восхищался и с которым по воле случая породнился через его прекрасных, обожаемых мной дочерей, изменивших мою жизнь, наполнивших ее смыслом.
Несмотря на свое счастье, я ощущал — и ничего не мог с этим поделать — неуверенность, тревогу и беспокойство. Будущее меня пугало, по-настоящему пугало. В мыслях, в навязчивых кошмарах я видел себя покинутым, совершенно одиноким. Вот он, мой призрак, мой подлинный страх, источник моей слабости.
Я остановился, чтобы понаблюдать за ней, прикинувшись любопытным туристом, но не заметил на борту никакого движения. Все судовые помещения были заперты, на палубе царила тишина, все как будто вымерло. Я не торопясь отправился обратно, сделал глубокий вдох, потом выдох.
Повсюду мне мерещилась угроза. Мы владели самым драгоценным сокровищем в мире, таинственной книгой, о существовании которой знали многие, но почти никто не догадывался, где ее искать. И я панически боялся, что кто-нибудь украдет рукопись. Если о нашей тайне проведают американцы, арабы, русские или любая террористическая группировка, дело примет драматический оборот. Власть этих книг поистине безгранична.
Из порта я выбирался по узким запутанным улочкам с каменными мостовыми. Хвар — поразительно красивый остров. Мне бы хотелось заглянуть в эти укромные домики, в которых как будто никто не жил; но именно в них ощущалось биение хорватской жизни. Я никогда не бывал в таких жилищах, хотя давно об этом мечтал. Дом Фламелей — не в счет: мы не застали там хозяев.
Я гулял уже больше часа, разглядывая улицы, площади, разрушенные и заново отстроенные дома, а когда завидел дом Фламелей, заметил в одном из окон слабый мерцающий свет. Мне подумалось, что в стекле отражается утреннее солнце, но нет — комната была освещена изнутри.
«Наверное, пришла экономка и затеяла уборку», — подумал я.
Однако свет горел в самой лаборатории, куда обычно никто не заглядывает. Ученые не любят, когда прибираются в их кабинете, они предпочитают задыхаться среди беспорядка, лишь бы не дать чистоте нарушить привычную организацию их владений.
Я несколько раз позвонил в дверь, но мне ответило лишь молчание. Вся улица выглядела совершенно необитаемой. Одиночество надвигалось на меня, как заразная болезнь; безмолвие и страх подстерегали на каждом шагу, я слабел и все глубже проваливался в бездонный колодец.
