Он говорил все это в утешение. Для утешения он мог и соврать, и сказать самую горькую правду. Понюхал табаку, засунул тавлинку поглубже, поднялся.
— Тут теперь я робить стану, а ты иди другие дела приделывай, чтобы у тебя одно за другое не забегало. — И хитро добавил: — Те, что ушли, все ссорятся. Саламатов меня отозвал, сказал: «Пусть хоть подерутся, может, тогда правду поймут!» Не знаю, как они, а я понял… А ты посчитай все вперед. До ильина дня работать будет хорошо, после ильина дня дожди пойдут. Хороший хозяин на каждую погоду свое дело имеет, а хозяйство от того только в красоту входит…
Сергей молчал, слушая эти присловья. Старик вдруг с горечью сказал:
— Жаль, однако, что я не всех оленей у них забрал. Но подумал: пошто обижать несмышленых? Мы, может, и с одной упряжкой обойдемся…
— Так ты и оленей привел? Да где они? — обрадовался Нестеров.
— А их Голова уже на работу поставил, — с уважением сказал Иляшев о Головлеве. — Почему же ты думаешь, будто я, как плохая невеста, к тебе приду без приданого? — обиделся он. — Если хороший человек обеднел, так ему и соседи помогут…
— Ничего, ничего, — успокоил его Нестеров, — хватит и одной упряжки. Путь до речки теперь короткий, промывать только образцы станем. А несмышленых и верно обижать не надо…
Он вдруг примирился и с уходом Вари. Подумалось: а может быть, это к лучшему? Ее недоверие слишком мешало ему. И как только он решил это, стало легче на душе. Он заторопился на вашгерд, словно ждал немедленной награды за свою выдержку и верность товарищей.
2
Он завел строгий порядок: каждый вечер, за общим ужином, когда все сидели за столом, ели пахнущий дымком кулеш или подстреленную Иляшевым дичину, он сообщал о результатах работы за день. И все, он знал, ждали этого часа. Он давно уже считал сидевших рядом с ним за столом не просто работниками, а соратниками в той борьбе, которую начал. И хотя ничего веселого он не говорил, товарищам его было легче знать самое Тяжелое, чем биться, не представляя цели.
Если люди были слишком усталы, Филипп, каким-то чутьем понимавший, когда доброе слово нужнее всего, вступал в беседу с какой-нибудь присказкой. Однажды он вдруг сказал:
— Удача как лесная гора. Рядом стоишь, а ее за деревьями не видно. Только слышишь, как ручей журчит, камни под ноги попадают, идти вроде тяжело. А потом вдруг вся небесная и земная ширь откроется — и станет на душе легко, будто в русской бане вымылся. А побойся до отступи — все сгинет, только елки бородами кивают, над тобой, дураком, насмехаются…
Горы стояли рядом, но они действительно были не видны за потемневшим лесом, за елями, с которых свисал густой мох, будто деревья таили в бороде лукавую усмешку. Головлев добродушно сказал:
— Ничего, мы все вверх будем карабкаться. Устанем идти — на четвереньках поползем. Правда, Сергей Николаевич?
— Авось и выдержим, — позевывая, подтвердил Филипп.
Спокойная уверенность товарищей была как будто даже крепче стремительной веры самого Нестерова. И он почувствовал себя так, словно в долгом пути оперся на твердую руку проводника.
Хуже было с Дашей. Оставшись без Андрея, она утратила ясное свое спокойствие и твердость духа. Не один раз Нестеров, сидя напротив нее за черной лентой транспортера под рентгеном, видел у нее на глазах слезы. Камни текли бесконечной рекой, светясь всеми цветами радуги, недоставало только голубого цвета алмаза. Иногда Нестеров выключал на десять — пятнадцать минут аппарат, чтобы глаза отдохнули от призрачного свечения, движок замолкал, Даша откидывала полог палатки, в помещение хозяином входило солнце. Нестеров поднимал глаза и видел утомленное, бледное от напряжения лицо Даши, и ему становилось жалко ее. Она же, поймав его взгляд, торопилась снова задернуть полог и просила:
— Включите мотор, Сергей Николаевич, у нас еще два ящика концентратов.
Сергей поговорил о ней с Головлевым. Головлев согласился, что Дашу надо отпустить. Иляшев мог проводить ее до Дикого, а там дорога простая…
Условившись об этом, Нестеров заговорил как-то с Дашей об отъезде.
Даша вскинула на него обведенные темными кругами глаза, вдруг встала, машинально смешала отобранные под рентгеном кристаллы граната, сухо спросила:
— Выходит, я хуже всех?
— Нет, Даша, — примирительно сказал он, — но вам труднее, чем другим. Да и Андрей…
— Андрей от меня не уйдет, — отрезала она. — А не поклонясь земле, и гриба не поднимешь. Так что уж давайте вместе ей кланяться!
Сергей попросил поговорить с Дашей Головлева. Но с тем она просто поругалась, и больше этот разговор не поднимался. Да и сама Даша стала как будто легче переносить разлуку с мужем, а может быть, теперь она боялась показать свою тоску.
Больше всего дивился Нестеров тому, что никакая неудача, никакая тяжелая работа не отражались на здоровье его и его помощников. Они как будто раз навсегда прогнали болезни, уныние, грусть из своего лагеря. Сам Нестеров чувствовал себя так, будто исполнилось врачебное предписание или предчувствие его давнего знакомца, госпитального врача. Ни разу не возвращались ни головная боль, ни состояние слабости и тяжести, столько раз наваливавшиеся на него в те дни, когда он и работал меньше, и ел лучше. Все тело его налилось здоровьем и силой. И он с удовольствием думал о том, как, закончив работу, навестит доброго этого человека и поблагодарит за рецепт. И, уж конечно, тогда врач не откажется вернуть его в армию.
Но все эти мечты были ограничены сроком: когда он добудет алмазы. Дело было даже не в сроках, а в твердой уверенности, что произойдет это скоро — еще не сегодня, но завтра, но скоро.
По-прежнему раз в три дня он сообщал Саламатову данные о своей работе. Он не спрашивал о Варе и Палехове, а Саламатов, как видно, не хотел тревожить его и тоже молчал о них. Только однажды, как бы невзначай, Саламатов сообщил, что Меньшикова не уехала, что она работает на руднике у Суслова. И Сергей подумал: «Любопытство остановило ее или она еще ждет меня?»
Но все труднее становилось думать о постороннем, а Варя была посторонним в этой жизни. Постепенно росло утомление. Этого больше всего боялся Сергей. Оно накапливалось незаметно, начиналось с того, что кто-то ссорился, кто-то уходил на полчаса раньше в лагерь, а кончилось тем, что у них появился первый отступник — и, что было горше всего для Нестерова, им оказался Иляшев.
В начале августа, как раз в ильин день, согласно предсказанию Иляшева, начался затяжной дождь. Долину заволокло желтым туманом. В короткие солнечные проблески с неба не сходила пологая радуга, концы которой явственно уходили за горы, — все предвещало долгую непогоду.
