заботами, но и передать в его распоряжение все необходимые материалы, включая военные дневники кампании, которые вел он, Тит и другие офицеры.
Если все и в самом деле было так, то следует признать, что Веспасиан не ошибся в выборе: книге Иосифа Флавия было суждено пережить века и стать одним из важнейших источников по истории Римской империи той эпохи и образцом для подражания для авторов исторических сочинений даже не на столетия, а на тысячелетия.
Помимо огромного литературного дара, которым, вне сомнения, обладал Иосиф Флавий, он являлся идеальным автором для написания такой книги еще по целому ряду причин.
Во-первых, он был непосредственным участником и очевидцем всех событий Иудейской кампании от начала до конца, что придавало его свидетельствам особую убедительность и ценность.
Во-вторых, он был тем самым человеком, который ясно предсказал, что Веспасиану суждено стать императором задолго до того, как такой сценарий развития событий стал реальностью, то есть был, что называется, «лицензированным пророком», вдобавок подводящим под свое пророчество теологическую базу собственной религии — и кто после этого посмел бы высказать сомнение, что Веспасиан занял трон не по воле Провидения?!
В-третьих, то, что он не был римлянином, говорило только в пользу Веспасиана — если его доблесть и доблесть его сына начинает прославлять недавний враг, то как же должны их прославлять свои?! Ну а то, что этот «недавний враг» находится под покровительством и по большому счету на иждивении у главных героев книги, так это детали, о которых читателю знать было не обязательно.
Наконец, как уже говорилось, была у этой книги еще одна немаловажная задача: она должна была примирить Веспасиана с разбросанными по всем провинциям евреями, влияние которых не только на экономику этих областей, но и на их образованную элиту было очень и очень велико. А для этого, в свою очередь, надо было снять с рода Флавиев страшное обвинение в разрушении Храма.
Да и сам Иосиф понимал: все его благополучие зиждется на благополучии рода Флавиев, а потому и сам был заинтересован в том, чтобы его сочинение достигло поставленной патроном цели.
Но Иосиф Флавий был еще и священником первой череды — Иосифом бен Маттитьягу, в сердце которого оставалась зияющая рана от того, что случилось с его страной, его городом и главной национальной святыней его народа. Рана эта была настолько глубока, что он даже попытался ввести новое летосчисление, делившее все события мировой истории на произошедшие до и после разрушения Храма. И потому он решил, что это будет все-таки несколько другая книга, чем та, которую ждет от него дом императора.
Эта книга должна была одновременно поведать миру о величии его народа, который при всех раздирающих его внутренних конфликтах оказался единственным из покоренных Римом способным сражаться с ним на равных — так, что исход противостояния оставался неизвестным вплоть до последних дней. Эта книга должна была объяснить нееврейскому читателю, что представляют собой евреи и как складывалась их история на протяжении последних столетий, а евреям Рима, Греции, Александрии, Ливии и всех остальных провинций вернуть самоуважение, объяснить причины случившегося и подарить надежду на лучшее будущее.
К тому времени Иосиф уже успел ознакомиться со многими классическими сочинениями греческих и римских историков в оригинале, усвоил каноны их написания, и понял… что они его далеко не во всем устраивают.
Прежде всего его отталкивал в этих сочинениях их «черно-белый» подход, в рамках которого историк откровенно симпатизировал той стороне, которую считал «своей», всячески стремился представить ее позицию как правую и справедливую; обелить и возвеличить свой народ и его лидеров и при этом принизить, а порой и демонизировать тех, кого считал врагами. Тот же подход преобладал и в тех сочинениях об Иудейской кампании, которые уже появились к началу 70-х годов. Именно в изменении этого подхода Иосиф видел главную концептуальную новизну своей будущей книги, о чем прямо заявил уже в начальных подглавках «Предисловия» к «Иудейской войне», охарактеризовав такие сочинения, как «лицемерные и лживые», не только не возвеличивающие, но скорее оскорбляющие римлян и принижающие грандиозность их победы:
«Писатели берут на себя смелость называть эти описания историей, хотя последние, кроме того, что не дают ничего здравого для ума, но, на мой взгляд, не достигают даже своей цели. Желая рельефнее выставить величие римлян, они стараются на каждом шагу унизить и умалить иудеев; и они даже не спрашивают себя — каким образом победители ничтожных противников могут казаться великими. С другой стороны, они не принимают во внимание ни долгой продолжительности войны, ни многочисленных потерь римского войска, ни, наконец, величия полководцев, которые, по моему мнению, теряют свою славу, если завоевание Иерусалима, доставшееся им в поте лица, не было вовсе таким особенным геройским подвигом» (ИВ: Пред.: 3).
Он прекрасно сознавал, что такой новый, революционный подход в итоге может не устроить как евреев, так и римлян и навлечь на него острую критику с обеих сторон.
Первые вряд ли смогут простить ему обвинения в адрес лидеров восстания, правдивое описание их внутренних дрязг и того террора, который они развязали против собственного народа.
Вторые поспешат заявить, что решающую роль в занятой автором позиции сыграла его собственная национальная принадлежность, мешающая ему объективно смотреть на вещи и оценивать ситуацию. И потому Иосиф пытается сразу же оговорить, что в книге действительно будет чувствоваться субъективный момент, так как автор не скрывает того, что он — еврей, и описываемые им события пропущены через боль его сердца, но подчеркивает, что вдумчивому читателю будет несложно отделить в его сочинении факты от эмоций: «Вспоминая о происшедшем и давая скорбное выражение чувствам, возбуждаемым во мне бедствиями, постигшими мою отчизну, я этим удовлетворяю только внутреннюю потребность моей наболевшей души… Если кто-либо захочет упрекнуть меня в том, что я выступаю в тоне обвинителя против тиранов и их разбойничьей шайки или что я изливаю свое горе над несчастьем моей отчизны, то да простит он мне это отступление от законов историографии, являющееся следствием моего душевного настроения; ибо из всех городов, покоренных римлянами, ни один не достиг такой высокой степени благосостояния, как наш город; но ни один также не упал так глубоко в бездну несчастья; да никакое несчастье от начала мира, кажется мне, не может быть сравнимо с тем, которое постигло иудеев; и виновником его не был кто-либо из чужеземцев. Как же после этого можно подавить мои вопли и сетования! Если же найдется такой суровый критик, в сердце которого не зашевелится ни малейшее чувство сожаления, то пусть он
