Еще до того, как Ринтын пошел в школу, в его руки попали книги с картинками. Они и зажгли в душе жгучее желание узнать, как живут нарисованные на картинках люди. Ровные строчки букв, выстроившиеся аккуратными рядами на белом поле бумаги, таили разгадку скрытой в туманной дали жизни.
Первыми книгами для чтения служили учебники. Букварь не был таким содержательным, как учебник арифметики. Арифметические люди были деятельны: если они ходили на охоту, обязательно возвращались с добычей, занимались сбором грибов, ягод, рыболовством, но чаще торговали. При этом они отличались точностью и, главное, набирались сил к концу книги так, что их добыча и объем торговых операций вырастали до невероятных размеров. Это была интереснейшая книга!
Потом дядя Кмоль завел в яранге обычай: чтобы Ринтын, приходя из школы, демонстрировал перед домочадцами свое умение читать. Ринтын брал книги в колхозной библиотеке. Они были на чукотском языке, но описывалась в них совсем другая, иногда фантастическая жизнь. Так была прочитана книга о необыкновенном выдумщике, врале бароне Мюнхгаузене, книга Неверова "Маруся-большевикнаускат".
Когда Ринтын учился в начальной школе, зимним тихим вечером он зашел погреться в школу. В эти часы занималась вторая смена — старшеклассники. Ринтын обошел все классы, заглядывая в каждую замочную скважину. В седьмом классе шел урок литературы. Василий Львович читал какой-то рассказ, и в классе стояла неправдоподобная тишина. Ринтын на цыпочках вошел и уселся. Ученики так внимательно слушали, будто перед ними был по меньшей мере сказочник Йок. Именно из его сказок Ринтын впервые услышал о злом Оленеводе, закупорившем в бочке свою жену. Кроме Йока, никто не мог так захватить внимание людей рассказами о волшебном посохе, из которого выскакивали великаны-помощники, о Вороне, вздумавшем устроить праздник кита в тесном пологе. В сказках Йока шумели леса, мчались кони, чукчи разводили и доили коров.
Василий Львович не рассказывал, а читал рассказ о глухонемом человеке по имени Герасим. Шел он на речку топить собаку. Сколько раз самому Ринтыну приходилось выбрасывать на снег новорожденных щенят: те, которые приползали обратно к матери, выживали, а замерзшие все равно бы не выжили или из них получились бы слабые, беспомощные в упряжке собаки.
Ринтын слушал. Простая история о глухонемом работнике незаметно захватила его, хотя в ней не было никаких чудесных превращений, кровавых битв и волшебных посохов. Что же было такое в рассказе? Почему он так брал за душу, что слезы закипали в глазах от жалости и сочувствия? Может, было это оттого, что незаметно для себя слушатель как бы становился самим Герасимом? Ринтыну так понравился рассказ, что он подошел к Василию Львовичу и попросил дать ему книгу домой. Он побежал к себе в ярангу через снежную улицу, прижимая к груди небольшую книжку в сером переплете.
В чоттагыне дядиной яранги пламя светильника металось от порывов ветра, врывавшихся в приоткрытую дверь, и по стенам, по моржовой крыше качались длинные тени. Читать здесь Ринтын не мог, все мешало ему. Собаки крутились рядом и обнюхивали книгу, то и дело с каким-нибудь вопросом обращался дядя Кмоль, сновала взад-вперед тетя, а Ринтыну хотелось остаться с книжкой один на один.
На припае, против замерзшего водопада, торчали обломки айсбергов с ледяными пещерами, выточенными теплыми водами. Одну из таких пещер облюбовали для своих игр ребята. При зажженной свече, воткнутой в лед, при сказочном свете ребята рассказывали друг другу интересные истории, услышанные от взрослых или от сказочника Йока.
В этом ледяном гроте Ринтын впервые прочитал книгу Горького "Детство".
Он читал чуть ли не весь день, пока не сжег все припасенные огарки свеч. Тогда он вернулся в чоттагын и продолжил чтение при желтом свете колеблющегося пламени жирника. Пришел с охоты дядя Кмоль и удивился:
— Ты еще не спишь? Что же это за книга, раз ты ее даже в холодном чоттагыне читаешь? Опять, наверное, про какого-нибудь конника без головы?
— Нет, дядя, — ответил Ринтын, — здесь описана жизнь Горького.
— Горького? — переспросил дядя.
— Да, Горького, — ответил Ринтын. — Так зовут человека, написавшего эту книгу. Жизнь его была горькая и трудная, и, должно быть, поэтому его прозвали так.
Постепенно Ринтын научился отличать среди множества прочитанных книг те, которые открывали ему самого себя. Это было чудесно и неожиданно: находить себе братьев и сестер в самых далеких уголках всей огромной Земли. Какие бы разные ни были люди обличьем, какими бы делами они ни занимались и как бы ни отличались их языки, самая суть жизни была у них одна, то главное, что делало их людьми. А литература была именно той нитью, которая могла связать всех и дать понять людям Земли, как они близки между собой.
В педучилище Ринтын познакомился с немногочисленными книгами о северных народах. О них писали знаменитые путешественники Нансен, Амундсен, Врангель и другие. Попадались и художественные произведения из жизни чукчей. Ринтын читал рассказы Тана-Богораза, Вацлава Серошевского, а в последние годы — книги Семена Зернова. При всем доброжелательном отношении к описываемым народам эти авторы не скрывали удивления от того, что чукчи, эскимосы, ненцы оказались такими же людьми, как все другое население Земли.
Вот написать бы такое, чтобы читатель удивился не тому, чем отличается чукча от другого человека, а тому, сколько между ними сходства!
Иногда Ринтын был готов тут же сесть за стол. Но его удерживали робость, страх перед огромной ответственностью, которая ложится на человека, решившегося сказать людям что-то свое.
Чтобы подавить искушение, Ринтын выходил на улицу и шел к Маше. Ринтын жил в другом общежитии, его не пускали в комнату к Маше, а посылали кого-нибудь вызвать ее.
Ринтын садился на длинную скамью и ждал. Ждать приходилось порядочно — Маше надо было спуститься с самого верхнего этажа.
Зато Ринтын еще издали узнавал ее шаги, когда она торопливо сбегала по лестнице, стуча каблуками по каменным ступенькам.
Не успели постоять настоящие холода, как кончилась ленинградская зима и пришла весна. Солнце неистово пекло, раскаляя железные крыши, размягчая асфальт, глубоко прогревая остуженные долгой зимой камни набережных. У древней стены Петропавловской крепости вылегли на лежбище любители раннего загара. Город как бы сбросил с себя зимнюю хмурь, принарядился, засветился улыбкой, выставив на солнце все, что могло блестеть, радовать глаз человека, вызывать у него весеннее настроение.
Вскоре после майских праздников по Неве прошел ладожский лед, ослепительно белый, непохожий на серо-черный покров зимней Невы. Льдины ломались у каменных устоев невских мостов, шуршали о гранитные берега и темнели на глазах, пока шли с верховьев, от Смольного до моста лейтенанта Шмидта. Купол Исаакия вторым солнцем блестел в городе, и, не прижмурившись, больно было смотреть на него.
В прохладных комнатах общежития не сиделось, тянуло на улицу, на проспекты, полные весенней толпы, на набережные, где прогуливались влюбленные, командированные, экскурсанты, студенты, которым в эти дни полагалось в библиотеках и общежитиях готовиться к экзаменам.
И Ринтын, несмотря на строгий, установленный им для себя режим, не мог усидеть за книгами в такие дни. Кровь оленеводов и морских охотников, для которых долгое солнце — это длинная дорога, тянула Ринтына к морю, на открытые просторы, где можно видеть горизонт, далекие облака и встречать грудью весенний ветер. Он уезжал на Кировские острова или просто садился на трамвай, ехал до конечной остановки и шел к берегу Финского залива, который убегал в далекую туманную дымку от шумных и горячих улиц, от раскаленного металла, от блеска золотых куполов и шпилей.
Профессора жили на загородных дачах и приезжали принимать экзамены загорелые, посвежевшие и даже подобревшие.
Ринтын занимался по утрам. Он вставал около четырех, завтракал кипятком с сайкой и дешевыми конфетами, выходил из общежития и направлялся в Соловьевский садик, к обелиску "Румянцева победам".
В эти часы, когда город как бы замирал перед началом очередного дня и солнце поднималось за громадами домов, яснее думалось, и сухой текст научных трудов иногда казался даже привлекательным. Порой одолевал сон, тогда Ринтын спускался по гранитным ступеням у сфинксов к Неве и освежал лицо.
Наступили белые ночи. Солнце вставало рано, еще в ночи, если судить по часам. В тишине нарождающегося дня медленно сходились два полотна огромного моста. Вспоминалась первая ленинградская ночь, когда это зрелище удивило и испугало ребят: будто какой-то великан взял и сломал мост. Ринтын долго наблюдал за мостами, а потом с сожалением возвращался к своим учебникам и конспектам.
