По этому взгляду, как известно, сознание есть своего рода широкое поле, в пределах которого достаточно места для многих и притом самых разнообразных состояний. Следовательно, ничто не мешает быть в нем и таким состояниям, которые были определены для него не наличными условиями. Резонность такого следствия будто бы вполне подтверждается фактом памяти, потому что память определяется как сила или способность души задерживать и хранить в себе все элементы и продукты ее деятельности; так что в душевной жизни ничто бесследно не исчезает, и при некоторых благоприятных условиях все может быть снова вызвано в сознание» (Там же, с. 20).
Вот к этому месту Несмелое приписал сноску, которой снес со своего пути Ушинского. Приведу ее.
«Как представляют себе этот процесс защитники бессознательности, показывает любопытное рассуждение К. Д. Ушинского: "всякое внешнее ощущение, прошедши через внимание, остается в душе нашей следом, и все наши воспринимающие органы чувств, все наши орудия внешних ощущений, безустанно работают для того, чтобы наполнять душу нашу следами". — Что же это за следы такие, которыми наполняется наша душа?
— "След, — говорит Ушинский, — это как бы труп отжившего ощущения, но труп, способный ожить снова, если, дав ему отдохнуть, животворный луч внимания прикоснется к нему снова".
Поразительно ясно и просто, да только уж слишком наивно» (Там же, с. 20–21).
Убил! Просто на корню зарезал научного противника. Наивно, просто — значит неверно. Не соответствует действительности.
Между тем, даже если считать сами выражения Ушинского не слишком удачными, он говорит действительно простую вещь. В сознании хранятся следы ощущений, которые можно назвать впечатлениями или образами. И если мы заменим слово «труп» на «образ», то получим вполне работающее понятие о сознании, а может и о душе, если она состоит из сознания. И понятие это таково: сознание хранит все имеющиеся в нем воспоминания в виде образов, но образы эти бывают разных видов. Те, что непосредственно сейчас находятся во внимании, как бы живые. Остальные же, как трупы образов, лишены чего-то, почему и оказываются не осознаваемыми. Чего они лишены?
Ушинский говорит о «животворящем луче внимания». Значит, они лишены жизни, которая для них является вниманием или осознаванием. Это я понимаю, и даже если это и не верно, то с этим можно работать и исследовать. Это соответствует моим представлениям обо мне самом. И то, что это наивно, меня не смущает. Было бы верно.
А вот когда даются не наивные определения, я пасую, и пасую навсегда. Если вы помните, последняя мысль Несмелова до разборки с Ушинским была такова:
«…так что в душевной жизни ничто бесследно не исчезает, и при некоторых благоприятных условиях все может быть снова вызвано в поле сознания».
Теперь посмотрите, как он ее развивает.
«— Это, конечно, совершенно справедливо, что бесследно не исчезает, но все-таки ничто и не сохраняется. Всякое душевное явление оставляет свой след, но только этот след не есть темная копия данного явления или мертвый символ в каком-нибудь тайнике души, а живое определение психического развития; потому что он сказывается только в складе душевной жизни, в ее характере, направлении и силе» (Там же, с. 21).
Я выделяю жирным: след душевного явления есть — живое определение психического развития, чтобы у вас не было сомнения в том, что я верно привел выдержку из Несмелова. Это точно не наивно. Я даже не знаю, как это.
Впрочем, попробуйте с этим поработать, просто попробуйте это опровергнуть, как опровергал Несмелов Ушинского. У меня ничего не вышло, я просто не понимаю, как к этому подступиться. Это останется неразрушимым и неприкосновенным до падения последнего из миров. Наверное, такова и была цель сочинителя.
Вот так переходит религиозная наука о душе в двадцатый век. Слов нет. И мне остается только развести руками. Я не понимаю, что с ней произошло, и куда она дела душу.
Глава 13. Завершение круга религиозной философии. Карсавин. Ильин
В двадцатый век русская религиозная философия вступает так, что Семен Франк в 1916 году, как вы помните, с возмущением восклицает, что в России не существует науки о душе и нет вообще сколько-нибудь стоящих сочинений о ней. Хуже того, когда знакомишься с работами беженцев от советского режима, вроде того же Зеньковского или Яковенко, с удивлением обнаруживаешь странную тягу к научности и слепоту в отношении души. Даже поминая работу о душе других мыслителей, они тут же бегут мимо…
Наши знаменитые и сильно разрекламированные сейчас религиозные философы, вроде Булгакова, Флоренского, Е. Трубецкого, наделе были слишком сильно заняты политикой и, подобно славянофилам, в лучшем случае исследовали понятие духа, в частности, народного. Вероятно, это было верным в то бурное время, когда шла битва за Россию. Однако, о душе они не писали, а поминая ее, не определяли и вообще использовали как служебное и само собой разумеющееся понятие.
Тем не менее, русская эмиграция дала еще несколько сочинений, в которых, словно пробитый пулей боец, совершающий несколько шагов по инерции, пыталась поминать душу. Сочинения эти пониманию души ничего не добавляют, но о них стоит рассказать, чтобы иметь представление о том, как развивалась сама наука о душе. А развивалась она странно.
Лев Платонович Карсавин (1882–1952) завершил всю религиозную философию старой России, в сущности, отказав душе в праве на какое-либо самостоятельное существование.
Жизнь сложилась так, что ему не удалось сбежать от кошмара русской революции. Он не хотел уезжать из России после революции и долго оставался профессором Петроградского университета, создавая работы о философии религии. Но в 1922 году был арестован и выслан вместе с другими мыслителями из России. Он живет в Германии, потом переезжает в Париж. А в 1927 году принимает приглашение нового премьер-министра Литвы, который когда-то работал вместе с ним на Бестужевских курсах в Петербурге, и уезжает в Каунас.
Он продолжает философские исследования и даже пишет работу «Поэма о смерти». Его биограф Л. Г. Филонова, считает, что в этой работе видно развитие его мысли, и я могу допустить, что двигался он к своей последней работе «О бессмертии души», написанной около 1951 года. Работе, написанной в советском лагере. Дело в том, что Литва была захвачена, а Карсавин в 1948 году был арестован органами, как «бывший», да к тому же еще и религиозный философ.
Как рассказывает Филонова:
«В следственной тюрьме в Ленинграде у него начался туберкулез. После суда Карсавин был переведен в лагерь инвалидов Абезь (где-то за полярным кругом — АШ). В лагере философ пережил необычайный духовный и творческий подъем. В этой связи вспоминаются его слова: "Тогда мысль и развивается, тогда и становится свободною, когда ее всемерно угнетают и преследуют"» (Филонова, с. 251).
Действительно, ограничение мысли является одним из важнейших орудий самосовершенствования и называется сосредоточением. Все духовные школы заставляют своих учеников собирать мысль и удерживать ее на чем-то слишком простом, чтобы оно могло непроизвольно захватывать внимание. Если это искусство осваивается, мысль перестает расползаться по поверхности сознания и пробивает себе путь в его глубины, увеличивая доступные ей пространства.
Мысль Карсавина обратилась и к понятию смерти. Но она пошла не по пути поиска бессмертия, а по пути борьбы с убийцами. И главное в нем — не созерцание, а отчетливое стремление показать, что его не удастся сломить.
Я не буду пересказывать статью. Она написана в ключе чисто научной философии, и, в действительности, Карсавин не говорит о душе, он занят тем, что философы называют душой, но чаще Я или личностью. К тому же в точности следуя обычаю не соответствовать в тексте названию работы. Чтобы было понятно, куда он двигался, приведу лишь одно его определение, которое считаю исчерпывающим:
«Итак, наше «я» — временствующее-пространствующее всеединство своих моментов, что можно выразить следующим образом: Е = а; Е = b; Е = т; Е = а + Ь + с + … + т; а <> b; b <> с; … п <> т» (Карсавин, с. 262).
Завершающий итог всей философии Карсавина относительно души, который я считаю выражением предельной силы духа, заключен вот в этих словах:
«Нет отвлеченной бесплотной души, и нет ее бессмертия. Идея бессмертной души — наследие эллинистической философии, освоенное массою христиан, несмотря на то, что обещана им сверхэмпирическая жизнь преображенного духовно-телесного существа. Да и самое душу до Декарта представляли себе именно как духовно-телесное существо, подобное земному человеку, только несравненно более совершенное.
