На тумбочке вместо очков обнаружилась обыкновенная маггловская открытка с надписью «Выздоравливай скорее!», прислонённая к пустому кувшину. Я улыбнулся. Чем она могла помочь человеку в глубокой коме, я не знал, но у меня приятно потеплело где-то в области грудной клетки.
Я проинспектировал кувшин и не ошибся в своих подозрениях. На дне, свернувшись кольцами, спала Саамах.
— Привет, — поздоровался я, и только спустя пару секунд понял, что сказал это на английском.
Разве ты не догадывался, откуда взялся твой праселтонг?
Гадюка подняла голову и, прошипев что-то, выползла из своего убежища. Я взял её в ладони, внимательно разглядывая, будто в первый раз и вслушивался в ничего не значащие теперь для меня звуки. Мне, почему-то, стало очень грустно. Будто я только что потерял очень близкого друга.
Я не поднял голову на звук открывшейся двери. Я и так знал, кто пришёл. Мадам Помпфри была просто обязана сообщить ему сразу же о моём пробуждении. Если конечно, Дамблдор оставался всё ещё директором Хогвартса, а в этом я не сомневался.
— С возвращением, Гарри, — тихо произнёс директор.
— Я её не понимаю, — пробормотал я, поднимая голову.
— Что, прости?
— Я её больше не понимаю, профессор.
— Я предполагал, что это случится, — грустно улыбнулся он, и присел на краешек моей кровати.
Я тихонько погладил Саамах по голове и аккуратно засунул назад в кувшин. Потом внимательно поглядел на директора. Возможно, из-за плохого освещения или серого предрассветного часа, Дамблдор сейчас выглядел на все свои долгие-долгие годы. Передо мной сидел уставший старик, а не проницательный, лукавый и всезнающий директор Хогвартса, всемогущий волшебник, которого всегда боялся Лорд Волдеморт.
Вздохнув, я уселся поудобнее, подобрал к себе колени, обхватив их руками, и решительно спросил:
— Профессор, я полагаю, вы собираетесь мне что-то рассказать.
Он кивнул седой головой.
— Спрашивай, Гарри. Я отвечу на любые твои вопросы.
— Любые? — недоверчиво переспросил я.
— Абсолютно.
— Он умер?
Дамблдор сложил пальцы в замок.
— Да. Том Риддл принял свою мирскую смерть.
— Крауч и Петтигрю?
— Петтигрю арестован, — произнёс он, а потом вздохнул, — а Крауч… Нет-нет, он не сбежал. Он покончил с собой, как только узнал о смерти своего господина. Поэтому, к сожалению, ничем нельзя доказать связь между ним и Люциусом Малфоем.
Кто бы сомневался. Даже я, человек практически аполитичный, прекрасно знаю, что таких людей в тюрьму никогда не сажают. Укради кошелёк — тебя арестуют, укради десять миллиардов — и тебя никто не тронет. Подобные законы жизни действуют вне зависимости от магии.
— Как профессор Снейп? — неожиданно для самого себя спросил я.
— О, Северус в порядке, — немного удивлённо произнёс директор, — Крауч его всего лишь оглушил, так что пострадало только его самолюбие.
— А я так и не понял, зачем были эти дурацкие покушения? — вспомнил я про мантикору и яд, — Малфой-старший действительно приказал Краучу убить Снейпа?
Дамблдор покивал головой и сказал:
— Твои друзья рассказали, до чего вы дошли в своих догадках. Я полагаю, всё так и было. Люциус весьма удачно имитировал признаки возвращения Тёмного Лорда, запугав тем самым Фаджа, и начал вертеть им, как куклой. От Петтигрю мы узнали, что Волдеморт никак с Малфоем не связывался. Но не думаю, что Малфой не догадывался, что Лорд набирает силу — Тёмная Метка на протяжении всего года становилась всё чётче. Я полагаю, что он посчитал, что в любом случае останется в выигрыше. Если Волдеморт возвращается — то он преподносит ему подчинённое Министерство, где и сам займёт не последний пост. Не возвращается — ещё лучше, значит вся власть достанется ему. И тут Северус ему действительно мешал.
— Но всё же было глупо, — подал голос я, — мантикора эта… яд, который профессор наверняка бы распознал.
— Согласен, но, — помахал пальцем в воздухе директор, — Крауч знал о настоящем готовящемся возрождении Волдеморта. И рассказывал ему обо всём, что затевает Люциус. И, понимаешь, Гарри, Волдеморт не хотел смерти Северуса. Он всегда ему доверял… то есть, насколько он был вообще способен доверять. Волдеморт изначально отправил Северуса претендентом на должность преподавателя в Хогвартс, чтобы шпионить за мной. И то, что он отказался участвовать в интригах Малфоя, только уверило Лорда в преданности профессора Снейпа.
Я помолчал несколько минут, вглядываясь в серые окна и пытаясь подобрать слова, а потом тихо сказал:
— Профессор… Там, на поляне, он сказал мне … о хоркруксах. Вы ведь знали о них, правда?
Он медленно кивнул.
— И я должен был умереть, — тихо проговорил я.
— Гарри… — начал директор, но я его перебил.
— Да нет, можете ничего не говорить. Какая теперь разница? Но я так до конца и не понял, что Волдеморт хотел совершить этим ритуалом? Разве возможно соединить душу вновь? — поразился я.
— Возможно. Но я знаю только один способ это сделать. Это раскаяние. Но боль от этого будет настолько сильной, что человек этого не переживёт. И он нашёл некий старинный обряд, о котором я, честно, никогда и не слышал, и попытался соединить осколки своей души вновь. Он никогда бы не поверил в раскаяние, и никогда бы не покаялся. Но он настолько верил в себя, в свои силы… И он действительно сумел воссоединить осколки своей души, но в результате весь этот ужас, вся боль, что он причинил людям за свою жизнь, с такой силой ударили по нему, что он умер мгновенно. Как это не парадоксально звучит, но Лорд Волдеморт умер от страха.
— Вот как… — пробормотал я, — но это выглядит вполне справедливо. Интересно, если бы он выжил, кого бы мы получили? Раскаявшегося Тома Риддла?
— Кто знает? — пожал плечами директор.
— Скажите, профессор… Меня оставили среди магглов, потому что я был хоркруксом, да? Из-за связи с Волдемортом?
Дамблдор с лёгкой улыбкой покачал головой.
— Нет, не из-за этого. Я оставил тебя на пороге дома твоей тёти, Гарри, в абсолютной уверенности, что увижу тебя через десять лет в стенах Хогвартса…
— Но?…
— Но за несколько месяцев до твоего одиннадцатилетия я встретил одного нашего знакомого кентавра.
— Вы о Фиренце?
— Да, Фиренце. Кентавры испокон веков читают будущее по звёздам, правда, считают, что люди не имеют права знать, что им уготовано судьбой… Но Фиренце счёл нужным просветить меня о грядущем… о грядущих горестях. О том, что надвигается новая война. О том, что много людей погибнет в ней. И о том, что шансы на победу не так уж и велики… Но он также сказал, что этого можно избежать.
— Избежать неизбежного?
— Нет-нет, Гарри. Не неизбежного. Те же кентавры считают, что неизбежного нет. Что звёзды говорят нам о том, что может быть только лишь для того, что бы мы смогли избежать этого. Будущее не линейно. Существуют постоянные развилки. Выбор, Гарри. Всегда есть выбор. У всех. Он был и у Тома когда-то. Жаль, что он выбрал худший вариант.
Мы опять замолчали на пару минут, и тут я понял, к чему клонит Дамблдор.
— Так значит Фиренце сказал, что можно избежать войны, просто не взяв меня вовремя в Хогвартс?
— Это звучит безумно и бессмысленно, согласен. Ведь ты всегда был главным залогом нашей победы над Волдемортом. Но я стал размышлять… и можно ли упрекнуть в этом?.. что если бы действительно существовал бы подобный шанс избежать всех этих смертей? И я посмел рискнуть. Видит Мерлин, я бы и предположить не смог, какие удивительные будут результаты!
— Вы о смерти Волдеморта?
— Вообще-то, я имел в виду твою дружбу с Патриком Рэндомом.
— Это больше похоже на иронию судьбы, — фыркнул я.
— Так же сказал мне и Северус, — слегка усмехнулся Дамблдор.
Я хмыкнул, и мне в голову закралось подозрение.
— Профессор, а вы знали, что мой лучший друг — сын Снейпа?
— Профессора Снейпа, Гарри, — поправил меня директор и тоже хмыкнул, — знаешь, почему-то люди вокруг меня уверены, что мне известно обо всём на свете.
— А это не так?
— На самом деле, — с видом человека, открывающего огромную тайну, произнёс он, — я о большем догадываюсь, чем узнаю. Всегда доверяй своей интуиции, Гарри. Но, честно, я понятия не имел, кто твой друг. Но мне хочется верить, что в этом есть какая-то доля справедливости. Я бы даже сказал, исторической справедливости.
Наткнувшись на мой непонимающий взгляд, Дамблдор пояснил:
— Поверь, в деле примирения факультетов вы совершили больше, чем кто-либо за последние лет сто. Может, сто пятьдесят.
— Так мы и не сделали ничего, — пробормотал я.
— Живой пример подчас красноречивее тысячи слов, — улыбнулся он, — не то, чтобы никто не дружил раньше между Гриффиндором и Слизерином, но на моей памяти это никогда не было столь… показательно.
