— Просто ума человек лишился, — сказал лавочник.
— Да уж, черт возьми, — ответил магистр и заторопился домой со своим кофе.
На лестнице он наткнулся на Смертного Кочета. Мортенсен опасливо покосился на маленького альбиноса, который с совершенно потухшим, сомнамбулическим видом стоял в дверях своей квартиры.
Примус в кухне коптил вовсю. Как же его варить-то, этот кофе, пес его знает. Он задумался, и его вдруг осенило, он спустился вниз по лестнице и постучал в дверь к Смертному Кочету.
— Послушай, Иосеф, ты кофе варить умеешь? — спросил он.
Смертный Кочет воззрился на него.
— Кофе? Ну, наверно, умею.
— Вот хорошо, — сказал магистр, — тогда, может, заскочишь ко мне на минутку?
Смертный Кочет тупо затряс головой.
— Но вы… вы разве не слыхали, какое у меня ужасное несчастье?
— Как не слыхать, — ответил Мортенсен, — знаю. Но кофе-то ты, надо полагать, все равно можешь сварить?
— Надо полагать, могу, — согласился Смертный Кочет и нерешительно последовал за магистром.
Вода в чайнике уже бурлила.
— Не думал, не гадал, — сказал Смертный Кочет и заплакал в голос. — Не думал, не гадал, как обухом по голове. Мы ведь двенадцать лет были женаты.
— Да, — ответил магистр. — Ну ладно, что теперь об этом толковать. Плевали мы на это, Иосеф. Вот тебе кофе. Давай покажи свое искусство.
— Элиана тоже так говорит. Чтобы я не принимал это близко к сердцу. Элиана — она такая чудесная, взяла к себе мою Риту, мою бедную дочку. А то что бы я делал, я же один с ней остался, — всхлипнул Смертный Кочет.
Мортенсен отыскал две чашки, разлил кофе. Оба пили в молчании. Магистр отнес Вибеке в постель чашку горячего питья и раскурил свою трубку.
— Прямо не знаю, что мне теперь делать, — сказал Смертный Кочет с бледной, горестной улыбкой. — Я тут должен был приняться за одну подставку…
— Ну так и мастери свою подставку!
— В том-то и дело, что не могу: я начисто забыл, какого она должна быть вида и вообще для чего она нужна, и даже не помню, кто мне ее заказал!
— Ничего, вспомнишь! — сказал Мортенсен, хлопнув его по спине. — Все образуется, Иосеф. Ты посмотри на меня, я же тоже… ну, можно сказать, стал холостяком! Атланта тоже, понимаешь ли, уехала. А мне хоть бы что.
— Так она ведь вам не жена была, — возразил Смертный Кочет.
— Это верно. — Мортенсен сделал несколько сильных затяжек. — Но, черт возьми… ей-богу, ничто так легко не забывается, как бабы, женат ты на них или не женат. Потерпи недельку-другую. А там до тебя дойдет, что она тебе, собственно, давно опостылела.
— Ничего она мне не опостылела! — жарким шепотом возразил Смертный Кочет, и в белесых глазах его появилось исступленное выражение.
— Ну так должна была опостылеть, — сказал Мортенсен. — Она тебе вовсе не пара. Ведьма она была.
Тут Иосеф встал и заорал:
— Она мне была жена! Мы были женаты! Мы были муж и жена! Она сбежала! Она никогда больше не вернется!
— Ну-ну, полно, — успокаивал его магистр.
Но Смертный Кочет заорал еще громче, со стоном и рыданиями:
— Она мне была жена! Она мне была жена!
— Дана! Дана! — эхом донеслось из спальни, это была Вибеке, которая лежала и болтала сама с собой. — Дана, нана, дана!
Смертный Кочет прислушивался с ужасом в глазах.
— Ну полно, хватит тебе, — сказал магистр, дружески беря его за рукав. — Сядь, Иосеф, давай-ка выпьем с тобой по маленькой!
Смертный Кочет сел. Мортенсен принес стаканы и бутылку.
— Твое здоровье, Иосеф!
Смертный Кочет дрожащей рукой поднес стакан ко рту. Пригубил, стуча о него зубами. Мортенсен сидел и смотрел на стену, где красовалась огромная, географического вида чернильная клякса. Потеха с этим пятном, до удивления похожим на подробную, отлично сделанную карту, сознательное творение разумных существ, тогда как в действительности это лишь следствие идиотской выходки.
«Типичный случай, — с горечью думал он. — Типичный для жизни в целом: попытки докопаться до ее сути причиняют нам, безумцам, столько муки потому, что мы ищем в ее первопричинах божественную мудрость».
Фу ты!
Стихийные силы природы — что общего имеют они с мудростью? Со смыслом и причинной связью? Мир возник когда-то, подобно этой дурацкой чернильной мазне: в результате нелепого, бессмысленного взрыва.
Эта мысль доставила магистру некоторое удовольствие. Он смаковал ее, раскуривая потухшую трубку. Смертный Кочет тоже начал понемногу отходить. Бросив на магистра доверчивый взгляд, он отхлебнул еще глоток из своего стакана.
— Спой что-нибудь, Иосеф, — попросил Мортенсен. — Ты ведь хорошо поешь.
— Спеть? — протянул Смертный Кочет. — А что ж бы мне такое спеть-то?
— Что-нибудь веселое! — ткнул его в бок магистр. — Что-нибудь про радость, счастье, свободу, чушь и вздор! Обычную глупую песенку, застольную! «Музам любезны радость и вино!» — Он принялся напевать себе под нос, барабаня пальцами по столу.
Смертный Кочет покачал головой и раздумчиво уставился в пространство. Потом вдруг закрыл глаза и запел истово, высоким покаянным голосом похоронного певчего:
Мирской опутан суетой,Не зришь, как день недолгий твойСклоняется к закату…
Мортенсен протестующе замахал руками, но Смертный Кочет невозмутимо, упоенно продолжал тянуть мрачный псалом. Магистр наполнил его стакан, ладно, пусть надрывается.
«В сердце моем такая печаль». Он еще раз вытащил скомканное письмо из мусорной корзины. Разгладил его, в страстном томлении ища глазами эту строку… да, вот она, все правильно: «В сердце моем такая печаль…»
Магистру удалось в последний момент удержать подступившие к горлу рыдания, схватив за ножку стул и подняв его к потолку. Он балансировал им, держа ножку на раскрытой ладони и изворачиваясь, как заправский эквилибрист.
«Не притворство, не литературная аффектация, — думал он, — не полуинтеллигентная манерность, а простой и искренний, как народная песня, от сердца идущий вздох бедной девушки! „В сердце моем такая печаль!“»
Неподдельный алмаз. Его надо спрятать, хранить, как редчайшее, бесценное сокровище.
Смертный Кочет, слава тебе господи, допел свой жуткий похоронный псалом. Магистр его подтолкнул:
— Ну, Иосеф, выпей-ка теперь да давай с тобой вместе споем вот эту: «Брильянт мой прекрасный». Помнишь? Вы ее пели в хоровом обществе!
Как же, Смертный Кочет помнил. Оба они откинули головы назад и страстно, самозабвенно запели старинную любовную песню:
Брильянт мой прекрасный, как солнышко ясный,Как звездочка блещет с небес.Я знаю девчонку в селенье прекрасном,Девчонку из здешних мест.Мой милый дружок, любимый цветок,Ах, если бы свел нас с тобою бог,И я бы стал навеки твой,А ты — дружок возлюбленный мой,Души моей роза, мой ларчик златой!
— Н-да, а она берет и сбегает от нас, брильянт наш прекрасный! — Магистр резко, язвительно захохотал, хлопнул Смертного Кочета по плечу. — И мы с тобой, два брошенных кота, вячим с тоски дурными голосами!
Смертный Кочет ударился в слезы.
— Пей, черт тебя возьми! — Мортенсен возбужденно толкнул его в бок. — Не затем мы вместе сошлись, чтобы сидеть, нюни распускать, а чтоб встретить удар, как подобает мужчинам! Чтобы заставить себя смотреть правде в глаза! Das Weib, das ewig weibliche… ein bloss imaginares Bild, an den allein der Mann denkt![49] Мы идеализируем ее, чтобы оправдать и приукрасить свое грубое вожделение. В проклятой приверженности к изощренному жеманству мы льем елей на эту блудницу, случается, мы и убить ее не прочь, чтобы затем предаться извращенному наслаждению раскаяния, скорби и тоски… подобно этому самому Кьеркегору. Всяческая влюбленность, дорогой Иосеф, всяческая влюбленность не что иное, как замаскированное сострадание к самому себе. Любишь-то ты самого себя! Брильянт-то прекрасный… это ты сам, почтеннейший!
Смертный Кочет сидел, погруженный в глубокое раздумье. Он походил на древнего китайского мудреца.
— Я все думаю о своей подставке, — сказал он.
Магистр кивнул:
— С этой твоей подставкой, в сущности, весьма знаменательная история. Есть нечто символическое в том, что ты не знаешь, ни какого она должна быть вида, ни для чего она нужна, ни кто ее тебе заказал. Но… тебе ведь все-таки получше стало, верно, Иосеф?
— Да, мне уже лучше, — подтвердил Смертный Кочет, взглянув на магистра с благодарной улыбкой. — Но теперь я, пожалуй, спущусь вниз, посмотрю на Риту, дочку мою.
— Ага, стало быть, сбегаешь? Что ж, ради бога, дело твое, Иосеф.
«В сердце моем такая печаль», — думал магистр Мортенсен, топая об пол ногами. — «В сердце моем такая печаль».
