— Все понял. Значит, по третьему залу. Боюсь, он весь расписан, но попробуем, закон это, сами понимаете…
Он переговорил с кем-то из крематория, я заплатил по счету, сверх суммы дал ему тридцать рублей, и мы попрощались.
— Счастливых вам похорон, — улыбнулся агент.
На следующее утро я приехал в морг раньше родственников, привез выходной костюм покойника. Во дворе уже стоял автобус с траурными полосами на бортах. Я поздоровался с шофером и позвонил в приемную. Вышли два парня с помятыми лицами. Взяв костюм, один из них буркнул:
— Жди десять минут.
— В крематории народа много? — спросил я у шофера.
— Много-то много, но идет быстренько. Знаменитостей разных, ясненько не спешат. Речи говорят. А нашего брата раз-два — и готово.
Крематорий выглядел впечатляюще: строгое плоское здание с красивыми подъездами, но в списках третьего зала нас не оказалось. Нам предложили кремацию по второму залу с доплатой. Я возмутился, и, видимо, не на шутку, потому что девицы из конторы сразу решили пустить нас по второму залу без доплаты, меж списка.
С полчаса мы толпились у дверей зала, дожидались, пока какие-нибудь провожающие не замешкаются. Наконец у одних не завелась машина, мы подогнали свою, быстро поставили гроб на каталку и ввезли в зал. Спокойная деловая женщина в черной мантии с молотком в руках взяла нашу квитанцию и прибила гвоздем к крышке гроба. Потом нажала какую-то кнопку и гроб медленно поплыл вниз. Играла музыка. Мы бормотали последние слова прощания с покойным… Жалюзи на полу закрылись, пол сровнялся, как будто минуту назад и не было перед нами никакого гроба.
Весь обратный путь родственники пилили меня за плохую организацию похорон; они успокоились только когда увидели, что я вполне реабилитировал себя, закатив щедрые поминки.
Со временем, набравшись этого малоприятного опыта, я стал по-настоящему профессиональным похоронщиком, можно сказать, приобрел вторую специальность. Если кто умирал — тут же звали меня. Я уже был «подготовлен» к таким событиям всей своей предыдущей жизнью и переносил их более-менее стойко.
Как-то, возвращаясь с кладбища, я вдруг понял всю непоправимость смерти и подумал: «Вот так скоро и меня повезут по этой дороге. И потом уже может больше ничего не быть, никакой загробной жизни. Ничего и никогда! Ну не случайно же все живое так отчаянно борется за жизнь!». Это запоздалое открытие прямо перевернуло мое сознание — я стал наконец по-настоящему ценить жизнь. Точно заново родившись, я радовался восходу солнца, гудению пчел над цветами, чириканью воробьев в листве, лаю собаки, разговорам соседей, голосу незнакомой девушки, которая с балкона что-то кричала своему парню, задушевной беседе стариков на скамье перед домом… «Эх, начать бы все сначала, — рассуждал я. — Уж я не совершал бы необдуманных поступков, не выяснял бы отношения с женой, не вел бы с друзьями дурацких разговоров за бутылкой… экономно тратил бы время — свое бесценное богатство». Но тут же понял, что обманываю себя: была бы у меня вторая жизнь, прожил бы ее точно так же, как первую. Не смог бы я постоянно прикидывать и взвешивать свои поступки — у меня не было опыта; не мог бы не выяснять отношений с женами — был молод и раним; не мог бы встречаться с друзьями только по праздникам, в пределах благоразумия. Таким уж я родился, таким меня запрограммировала природа. И все мои хорошие и плохие дела, все мои боли и радости — есть моя собственная жизнь, и ее я никогда не променяю на самый прекрасный рай.
И еще теперь знаю точно: нельзя постоянно думать о том, что все имеет конец, и всякие жизненные передряги воспринимать всерьез — иначе никогда не будешь счастливым. Теперь я по-прежнему посматриваю на небо, но только для того, чтобы полюбоваться им.
Добряк Валерка
В. Агибалову
Валерка — долговязый, худой, жилистый, с большим носом, на котором видны вмятины от очков; при ходьбе сутулится и косолапит — так обычно ходят люди, привыкшие к физическому труду. Его родные переехали в подмосковный поселок «Заветы Ильича» из деревни Владимирской области, когда Валерке было пятнадцать лет. Позднее он не раз подчеркивал, что, как все сельские ребята, с детства «горбатился на земле». В поселке ему тоже приходилось работать в огороде, носить воду из колодца, пилить и колоть дрова — так что, его походка «работяги» имела обоснованную подоплеку.
В поселковой школе он слыл парнем с актерскими способностями — и не только потому что удачно пародировал учителей или перевоплощался в приятелей, выставляя их в комичном свете — он был ключевой фигурой художественной самодеятельности, а она в той школе была на высоком уровне — спектакли возили даже в Москву.
Получив аттестат зрелости, Валерка два года поступал во все московские театральные вузы, но доходил только до третьего тура. Потом он служил в армии, в железнодорожном батальоне, где освоил необычную для армии специальность — кузнеца. Через три года вернувшись в поселок, устроился рабочим сцены во МХАТ — за годы службы мечта стать актером не выветрилась из его головы.
— Работаю в театре вместе с народными артистами Топорковым, Прудкиным, Тарасовой, — говорил он приятелям и, улыбаясь, добавлял: — Вот только разное делаем.
В конце концов Валерка попытался еще раз поступить в театральный вуз, но после очередного поражения на экзаменах, окончательно распрощался с мечтой о сцене и поступил в институт иностранных языков на английский факультет (позднее и сам не мог объяснить, почему выбрал именно этот институт, а не какой-то другой).
Вначале в институте ему было скучновато: на занятиях он читал книги по древней культуре, а упражнения, чтобы не ломать голову, списывал у соседей, при этом нарочно делал несколько исправлений, чтобы было ясно, что правильное решение к нему пришло через мучительные поиски. На втором курсе он, как-то незаметно для самого себя, по-настоящему увлекся языком и стал одним из лучших студентов.
Сокурсники, особенно сокурсницы, его сильно полюбили — весельчак, с вечно растянутым в улыбке ртом, в бессменном сером костюме, легкий на подъем, готовый катануть куда угодно, он умел ладить с людьми, умел поговорить о том, что дорого собеседнику — казалось, дела ближних его интересовали больше, чем свои собственные. Он с необыкновенной легкостью дарил вещи — просто так при встрече: авторучку, зажигалку или яблоко из своего загородного сада. Не раз сокурсники устраивали лыжную вылазку в «Заветы Ильича» и потом отогревались за самоваром у Валеркиных стариков. Стоило кому-нибудь из студентов задержать взгляд на книге или пластинке, Валерка тут же протягивал:
— Нравится — бери!
И это говорил человек, который бережно относился к вещам, каждой безделушке отводил место и покупал редкие книги, подзорные трубы, граммофоны — со стипендии накупит всякой всячины, потом раздает — щедрость была его высшей добродетелью. Частенько он покупал и детские игрушки — последнее объяснял тем, что «не доиграл» в послевоенном детстве. В нем вообще было много детскости — он мог часами развлекать поселковую малышню, цитируя сказки Пушкина и напевая песенку шарманщика из фильма «Приключения Буратино».
Случалось, там у себя, за городом, выпив домашней наливки, Валерка рассказывал сокурсникам какой-нибудь случай из своей жизни — а с ним вечно что-нибудь происходило — каждую историю расцвечивал выдумками; рассказывая, сильно заводился, жестикулировал, гримасничал; иногда украшал себя нарядами — надевал соломенную шляпу, повязывал косынку. Он действительно был прирожденным актером и легко переходил от одной роли к другой. Как каждый настоящий рассказчик, он не спешил изложить сюжет, смаковал детали, ударные фразы проговаривал тихо, как бы между прочим, и это имело особый эффект; в самый напряженный момент, чтобы еще больше распалить нетерпение слушателей, вдруг ударялся в отступления, а когда всех доводил до белого каления, продолжал как ни в чем не бывало.
Его рассказы были мини-спектаклями, и что самое ценное — не отрепетированными, выношенными домашними заготовками, а сплошной импровизацией — образы рождались прямо на глазах, из любого пустяка он умел сделать захватывающий сюжет.
На третьем курсе, чтобы не тратить время на разъезды — «умные люди экономят время» — Валерка перебрался в студенческое общежитие, но каждую субботу наведывался к родным «помогать по хозяйству».
Однажды летом он вышел из библиотеки, где обычно готовился к занятиям, и направился в сторону общаги; внезапно заметил — мимо медленно цокает на шпильках смешная девчонка — рыжая, веснушчатая, с толстыми щеками, в очках, нос острый, вздернутый; заметив Валерку, скривила губы. Он догнал ее — не то, что она сильно понравилась (девчонки в очках ему, «очкарику» не очень-то нравились, да еще напоминали его тетку, сварливую старую деву в пенсне), скорее — от хорошего настроения; догнал, а она уже улыбается — не оборачиваясь, почувствовала, что он идет за ней.
