— Да приходится бывать. Когда Свенельд со своими оборотнями от греков доверенности добивался. Ну что… внутри там все равно, что в лавке у торжника, или в доме у него. У того, вестимо, у кого торг вытанцовывается, да не просто, а с изрядным прибытком.
— Это верно, все там пестро, все от злата-серебра блестит. Они говорят, что их Богу это очень нравится. У нас ведь прежде как считалось? Храм строить — для того, чтобы люду в мороз или в мокропогодицу было где праздник справить, братчину устроить. А Богу молиться… Разве для этого крыша нужна? Разве для того, чтобы Род твое слово услышал, потолок звездами расписать потребно? Вот его храм, дорогой! — не замечая упоения, переполняющего телодвижения его и голос, воскликнул Богомил. — Разве могут быть лучше этих вечных и одухотворенных звезд нарисованные? Разве можно построить свод выше этого, который сейчас темно-лазорев, а то цвета вороняги[411], то розовый, желто-горячий, голубоалый, голубоседой… Разве бывают стены величественнее и наряднее заповедных синих боров и сквозистых осиновых рощ? Какие точеные камни под ногами станут лучше молодого травника, искроватого снега или хрусткой полстины[412] в желтой осенней пуще? И разве спертый воздух, пусть даже подкрашенный ароматом жженой смолы, заключает в себе хоть одну стотысячную долю той деятельной силы, которую дарит миру самый легкий ветерок? Коль уж ты был в молельне жидопоклонников, дорогой, то, конечно, видел идолов, которых они красками рисуют на досках. И как часто все поле вокруг изображений своих Богов они закрашивают золотом. Я было спрашивал у их мудрецов-чудесников, выразителей и защитников искалеченных жидовских обобщений, не означает ли чего сокровенного это золото вокруг тех христианских Богов и Богинь. И что же отвечали те маленькие существа? «Это небо. Ведь высшее небо — обитель Всевышнего — покрыто золотом!» Ну кому, кроме нищего раба, раба этой материальной стороны, могло такое взбрести в голову? А если они всерьез хотят принести жертву своим божествам, то нередко прикрепляют к их изображениям золотые поделки, серебряное узорочье, драгоценные камни, жемчужные нити. Поистине, это дар раба! Поднеси Бестелесному зеленый лист, протяни ему ковш ключевой воды, миску с кашей, лучший цветок, отдай ему сердце, отдай любовь… Зачем ему золотые гривны? Зачем камни?
— Вот только никак понять не могу, как же так случается, что люди от исконной веры отходят? И ради чего?
— Ну, во-первых, люди эти — всегда недостойные небесного мира, развратившаяся чернь или наиболее невоздержанные князья, завсе легко переметчивые родничи[413], всякие мухоблуды[414] … Но иногда целые народы не просто бессмысленно, но в каком-то гибельном порыве покидают свои высшие цели, предают воспитанные веками совершенные образцы миропонимания, нравственности, творчества. Самое печальное здесь (а вместе с тем и смешное) — это то, что подобные приступы умопомешательства люди зачастую считают движением к совершенству. Конечно, мозги их слабнут не без усердия захватливых живоглотов, да только собственные глупость и слабость — смешное оправдание. Такой народ, отступивший от своего прошлого опыта и благоумия, всеконечно, поджидают великие злоключения. Но я верю, что ты, Святоша, будешь нетороплив и сосредоточен, я вижу, знанием, размышлением и самоотверженностью ты достигнешь Чистого, Душу всех существ, и тогда вздохнет свободно Русь, улыбнется Род, а ты исполнишь свой долг…
Какими чувствами был охвачен, наполнен и прикреплен к этой минуте Святослав! Он остановился и какое-то время смотрел на волхва будто бы вдвое увеличившимися глазами.
— Богомил! Учитель! — наконец выговорил он. — Ты поистине досточтимый волхв, достославный облакопрогонитель! Пожалуйста, учи меня. Я вижу, что ты — мой путь к спасению, что нет другого пути. Я познаю свой долг и отдам ему все, чем удостоил меня наш Род, чтобы освободиться от грехов, чтобы получить свой удел наверху, чтобы достичь счастья неизмеримого и негибнущего.
Прямодушная улыбка соединила взгляды учителя и ученика, и было в этой улыбке что-то от святого зарока. Тогда звездные очи Сварога разглядели на погруженной во мрак холодной земле крохотную искру, и Небесный наполнил отважные сердца детей своих силой и решимостью. Пахнущий холодом и сосновой смолой Похвист[415] — посланец Стрибы[416], - точно возрадовавшись тому происшествию, рванул, закружил, со свистящим смехом швырнул в лица избранников Рода снежинки, крупные и стремительные, как бабочки. Только тут Богомил и Святоша обнаружили, что находятся далеко за княжеским двором, где-то на краю, у городской стены. А в руках у Богомила все тот же водонос, такой нелепый, с которым он прошествовал через весь город. То-то принялись они хохотать! Так хохотали-грохотали, что собаки, облаивающие их изо всех подворотен, осипли, а редкие встречные и выглядывавшие из заборных щелей, силившиеся сквозь мрак разглядеть возмутителей спокоя обыватели городских окраин с удовлетворением усмехались, что вот же и благородные позволяют себе тайком поклониться Квасуру.
Как весна начинается в середине студня[417], как новый день зарождается тогда, когда неутомимый Ящер ввечеру только проглатывает светозарный лик Хорса, так и в этот момент из тьмы и затаившегося в облаках небесного огня, из возмущения и неизмеримой любви, из оскудения и холода под руками судьбы-Макоши свивалась нить будущности, чей образ, различимый лишь божественным зрением, еще долгое время должен был скрываться от простецов.
Да защитит нас Род!Да будет Род доволен нами!Да будем мы трудиться во славу святого имени Рода!Да сделает он нас прекрасными!
Ромеи месяц листопад называют октябрем, что означает — восьмой, потому что в прежнем Риме во времена царя Юлия он считался восьмым в году. Так, несомненно, проще, хотя листья в Романии об эту пору тоже со многих дерев облетают. А за восьмым месяцем, как не трудно догадаться, приходит девятый — ноябрь, и время устанавливается прескучнейшее. Дуют угрюмые ветры, то и дело принося долгие холодные дожди.
Добрый и христоподобный, как его частенько называли в глаза, царь Константин, укутанный во множество драгоценных шуб и меховых одеял, сидел в изумительном золоченом кресле, усыпанном чудесными каменьями, сидел, а по сути дела лежал, окруженный мягчайшими подушками, обтянутыми то китайской парчой, то сирийским шелком, сотканным пополам с золотом. Употребив остаток с каждой минутой угасающих сил, ему удалось умолить тех людей, в чьих руках находились последки его, казавшейся теперь такой нелепой и напрасной, жизни, упросил в этот поздний час вынести его в порфировую ротонду, с порфировой же чашей посередине, которую в свое время он велел установить перед своими покоями, чем тогда чрезвычайно гордился. Теперь на том же месте, где он нередко любил покрасоваться перед именитыми иноземными гостями словом, жестом и нарядом, высилась на четыре стопы[418] от мокрых мраморных плит в немощном свете притушенных факелов гора золота, слоновой кости, драгоценных каменьев, цветного стекла, шелка и золотого шитья, из которой выглядывали одни только полуприкрытые дряблыми веками умирающие глаза. Со стороны могло показаться, что глаза эти ничего не различают во тьме перед собой, тем не менее, устремленные в черноту неба, они были прикованы к поселившейся в нем не так давно комете, мерцавшей тусклой красноватой звездой.
Любомудрый (как нередко величали ласкатели) царь Константин понимал, что жизнь угасает под воздействием какого-то медленного яда, которым его настойчиво продолжает угощать некто из самых близких людей, вхожих в его покои, триклиний, в его опочивальню. Это мог быть его сын Роман, жена Елена, так и не простившая ему дурно организованной, а потому не состоявшейся игры с царицей русов Ольгой, это могло быть нужно и евнуху Василию для каких-то очередных подкопов, в чем он никогда не терял резвости, и невестке Анастасии, дочери харчевника Кратера, переименованной им самим в Феофано… А, возможно, его смерть была желательна им всем, как водится, ненавидящим друг друга, но на каком-то отрезке своего жизненного пути решившим объединить усилия? Так это было или чуть-чуть иначе уже не могло иметь значения, и умирающий василевс радовался уже одному тому, что, ежели от него избавляются при помощи медленно действующей отравы, значит в спальню среди ночи не ворвутся подкупленные дорифоры и не проткнут копьем худую потную грудь, значит не сошлют в монастырь с отрезанными ушами и вырванными ноздрями, значит удастся избегнуть других, куда более тягостных пыток, пользующихся общественными симпатиями в этой христопоборной стране. А сколько раз в отношении своих нескончаемых врагов прибегал к этим кровожадным средствам сам христолюбивый (как высказывались заинтересованные в его милостях лица) царь Константин! В ту пору дворцовые крючкотворцы, церковные ипокриты придумывали ему тысячи самых невероятных оправданий, ставивших своей целью примирить изощренные иудейские зверства с плебейским пустозвонством о милосердии христовой идеи. Теперь-то все представлялось ему до смешного очевидным: как не переиначивай ты еврейскую суть, какие дивные ветви ни прививай к ее ядовитому стволу — не созреет на них здоровый плод, тем более там, где взращивается этот несуразный гибрид на субстрате невежества и чувственности.
