мне сдал? Вел учет?
— Нет.
— А я вел. Двадцать человек. Они все тебе верили и погибли. А ты призываешь меня поверить. Ты стал другим? Перевоспитался? Тогда молчи и знакомься… — И Корочкин стал вытаскивать из всех карманов — эффектно это у него выходило — расписки «сексота Зуева» в получении денег, разовых сумм, от подполковника «Г. Корочкина».
— Хорошо. Это все? — Закусил губу до крови, но не замечал.
— Половина. Другая в надежном месте. Я не идиот.
— Хорошо… — Зуева вымотало, он выглядел совершенно больным. — Открой карты. Ты ведь не посмеяться надо мной пришел.
Кажется, можно было приступать к главному, Олежек дозрел.
— В городе разведгруппа немцев. Это СД, Зихерхайнстдинст, служба безопасности на понятном русском языке. Разведка. Их двое: гауптштурмфюрер по кличке Красавчик…
— Откуда ты знаешь его чин… — Зуев едва ворочал языком.
— Профессиональный вопрос, хвалю. В лагере, где я сидел и куда вошли немцы, я видел этих двоих издалека в форме и сразу опознал. Кстати: в разговоре я умышленно называю их — правда, иногда — по званиям. И представь, они ни разу даже не шелохнулись — откуда я знаю. Их спесь, Олежек, не имеет пределов, и мы их победим!
— Мне… господи, зачем мне вязаться, помогать, ведь ты хочешь их убрать, я правильно догадываюсь?
— Правильно. Ты примешь участие по двум причинам. Первое: у тебя нет выхода, они приехали по твою душу. Ты понимаешь: вербовка руководителя НКВД твоего ранга — это оборонка, заводы, внедрение и будьте-нате, ты понял? Только я могу тебе помочь.
Зуева стало не видно, он почти сполз под стол.
— Ну хорошо, допустим… — донеслось. — А второе?
— Второе — мой личный интерес. Только ты один внятно удостоверишь, что я совершил подвиг, за который любому гражданину дали бы «Золотую Звезду»! И побеспокоишься, чтобы со мной ничего не случилось потом. Мне же надоело мыкаться, прятаться, мучиться и страдать, я хочу получить работу, комнату — хоть в общежитии. И обрести, ты понял?
— Что, что обрести? У меня инфаркт сейчас будет!
— Не дергайся. Обрести есть обрести. Мы естественные союзники. Значит, так: за кинотеатром «Октябрьский» — там сейчас «Сердца четырех» показывают — премилая комедия, не видел? Там один старший лейтенант влюбился в девушку, а этого старшего любит сестра — девушки этой, вот завязка, а? Сестра, представь себе, следит за ними и падает с велосипеда, это хохот, я чуть не умер!
— У меня нет времени ходить в кино. Война идет, не забывай.
— Ну? Я и говорю: добьем немецко-фашистского зверя в его собственной берлоге!
— Такого лозунга пока нет.
— Нет — так будет. Ты что, в победе сомневаешься?
Зуев был раздавлен. А в том, что он явится по условленному адресу вовремя (имелся в виду дом Анфисы) — Корочкин не сомневался. Оставалось договориться с немцами. Вышел из здания, поднял голову, увидел Зуева в окне, тот нервно курил и что-то мычал — неразборчивое. Бедный Зуев, как спросил — нахально, но с тайной надеждой: «А гарантии какие, Гена?» и ответил ему: «Слово дворянина, Олег Константинович». И остался Зуев с открытым ртом: а что возразишь?
* * *
Теперь — с немцами… Просто так все им рассказать и предложить свои услуги по вербовке Зуева — было рискованно. Черт их разберет, профессионалы все же. Требовался ход неординарный, хлесткий, такой, чтобы поняли: Корочкин — истинный друг, не за страх, а за совесть. Придумалось следующее: решил заманить их в тихое место, избить обоих до полусмерти (мотив для них наидостовернейший: месть за побои, нанесенные при несостоявшемся «хаусгеноссеншафте»), потом как бы очухаться, прийти в себя и вот тогда, в доказательство своей веры и миссию национал-социализма, признаться, что знал Зуева, что имеет личные мотивы и готов соответствовать. Вот это будет номер! Со смеху лопнуть…
Немцев нашел сразу, оба паслись на улице, у здания НКВД. Показался — заметили сразу, бросились вдогон, Красавчик кричал что-то, но — сделал вид, что не замечает, не слышит. В ближайшем дворе заставил их пробежаться, они ругались и исходили потом — было жарко, но — не догнали. Увидев же, что вокзал близко, решил помотать их по путям — пусть поспотыкаются, ферфлюхтеры. Однако вышла неувязка.
Когда оказался на перроне, увидел стоящий воинский — не эшелон, нет, так, состав из пассажирских вагонов. Грузились новобранцы, отправляющиеся на фронт, человек сто примерно. Суетились, выпивали, гармошка играла, женщины плакали. У теплушки заметил стройного, в добротном шерстяном костюме седого мужчину чуть старше себя, но не это привлекло внимание. То был полковник, комендант контрразведки, палач, лично принимавший участие — особенно в последних, «соколовских» расстрелах. Полковник провожал сына, голенастого молодого человека с кудрями, тот высунулся в узкое и маленькое окошко и в чем-то убеждал отца. «Господи ты боже мой… — трясся Корочкин. — Да откуда же этот тип здесь взялся, как уцелел и почему не боится?» «Тип» повернул голову, взглянул из-под бровей и отвернулся.
Нет. Это был не полковник из контрразведки, не комендант. Похож немного, но не он. Скорее — напоминал странно офицера из штаба Каппеля, который все время пел «Боже, Царя храни…» — в ресторанах, на улице, в штабе. И снова повернулся — нет, опять ошибка. Но ведь кого-то напоминает его лицо? Так… Да ведь коменданта колчаковского поезда. Ведь провожал на вокзале-то, видел. Это точно он! Подойти? Ах, как славно было бы вспомнить минувшие дни и битвы, где вместе… Черт… Но ведь тот полковник ушел с остатками армии на другую сторону, сам видел… Ладно, поблазнило.
А отец с сыном вели нескончаемый разговор: «Бей красных, мой друг, не жалей никого!» — «Какие красные, папа, речь идет о немцах». — «Немцы — нацисты, они те же красные, никакой разницы между социалистами Гитлера и Сталина нет и в помине, пойми! Ты Россию идешь защищать от векового ее врага, сейчас мы забудем распри и боль, но придет день! А если приведет Господь — умри, как мы в двадцатом умирали…»
У Корочкина поехало в голове:
