— Значит, это не тяготит вашу совесть?
— Нисколько! — воскликнул Портос.
— А вы что скажете, Арамис?
— Если уж говорить о совести, то этот случай кажется мне подчас очень спорным.
— А вы, д’Артаньян?
— Признаться, когда мне вспоминаются эти ужасные дни, я думаю только об окоченевшем теле несчастной госпожи Бонасье. Да, — прошептал он, — я часто сожалею о несчастной жертве, но никогда не мучусь угрызениями совести из-за ее убийцы.
Атос недоверчиво покачал головой.
— Подумайте о том, — сказал ему Арамис, — что если вы признаете божественное правосудие и его участие в делах земных, то, значит, эта женщина была наказана по воле божьей. Мы были только орудиями, вот и все.
— А свободная воля, Арамис?
— А что делает судья? Он тоже волен судить или оправдать и осуждает без боязни. Что делает палач? Он владыка своей руки и казнит без угрызений совести.
— Палач… — прошептал Атос, словно остановившись на каком-то воспоминании.
— Я знаю, что это было ужасно, — сказал д’Артаньян, — но если подумать, сколько мы убили англичан, ларошельцев, испанцев и даже французов, которые не причинили нам никакого зла, а только целились в нас и промахивались или скрещивали с нами оружие менее ловко и удачно, чем мы, если подумать об этом, то я, со своей стороны, оправдываю свое участие в убийстве этой женщины, даю вам честное слово.
— Теперь, когда вы мне все напомнили, — сказал Портос, — я точно вижу перед собой всю эту сцену: миледи стояла вон там, где сейчас вы, Атос (Атос побледнел); я стоял вот так, как д’Артаньян. При мне была шпага, острая, как дамасский клинок… Помните, Арамис, вы часто называли эту шпагу Бализардой… И знаете что? Клянусь вам всем троим, что если бы не подвернулся тут палач из Бетюна… кажется, он был из Бетюна?.. — да, да, именно из Бетюна — да, так вот, я сам отрубил бы голову этой злодейке, и рука моя не дрогнула бы. Это была ужасная женщина.
— А в конце концов, — сказал Арамис тем философски безразличным тоном, который он усвоил себе, вступив в духовное звание, и в котором было больше безбожия, чем веры в бога, — в конце концов — зачем думать об этом? Что сделано, то сделано. В смертный час мы покаемся в этом грехе, и господь лучше нашего рассудит, был ли это грех, преступление или доброе дело. Раскаиваться, говорите вы? Нет, нет! Клянусь честью и крестом, если я и раскаиваюсь, то только потому, что это была женщина.
— Самое успокоительное, — сказал д’Артаньян, — что от всего этого не осталось и следа.
— У нее был сын, — произнес Атос.
— Да, да, я помню, — отвечал д’Артаньян, — вы сами говорили мне о нем. Но кто знает, что с ним сталось. Конец змее, конец и змеенышу. Не воображаете ли вы, что лорд Винтер воспитал это отродье? Лорд Винтер осудил бы и сына так же, как осудил мать.
— В таком случае, — сказал Атос, — горе Винтеру, ибо ребенок-то ни в чем не повинен.
— Черт меня побери, ребенка, наверное, нет в живых! — воскликнул Портос. — Если верить д’Артаньяну, в этой ужасной стране такие туманы…
Несколько омрачившиеся собеседники готовы были улыбнуться такому соображению Портоса, но в этот миг на лестнице послышались шаги, и кто-то постучал в дверь.
— Войдите, — сказал Атос.
Дверь отворилась, и появился хозяин гостиницы.
— Господа, — сказал он, — какой-то человек спешно желает видеть одного из вас.
— Кого? — спросили все четверо.
— Того, кого зовут графом де Ла Фер.
— Это я, — сказал Атос. — А как зовут этого человека?
— Гримо.
Атос побледнел.
— Уже вернулся! — произнес он. — Что же могло случиться с Бражелоном?
— Пусть он войдет, — сказал д’Артаньян, — пусть войдет.
Гримо уже поднялся по лестнице и ждал у дверей. Он вбежал в комнату и сделал трактирщику знак удалиться.
Тот вышел и закрыл за собой дверь. Четыре друга ждали, что скажет Гримо. Его волнение, бледность, потное лицо и запыленная одежда показали, что он привез какое-то, важное и ужасное известие.
— Господа, — произнес он наконец, — у этой женщины был ребенок, и этот ребенок стал мужчиной. У тигрицы был детеныш, тигр вырвался и идет на вас. Берегитесь.
— Господа, — произнес он наконец, — у этой женщины был ребенок.
Атос с меланхолической улыбкой взглянул на своих друзей. Портос стал искать у себя на боку шпагу, которая висела на стене. Арамис схватился за нож. Д’Артаньян поднялся с места.
— Что ты хочешь сказать, Гримо? — воскликнул д’Артаньян.
— Что сын миледи покинул Англию, что он во Франции и едет в Париж, если еще не приехал.
— Черт возьми! — вскричал Портос. — Ты уверен в этом?
— Уверен, — отвечал Гримо.
Воцарилось долгое молчание. Гримо, едва державшийся на ногах, в изнеможении опустился на стул.
Атос налил стакан шампанского и дал ему выпить.
— Что же, — в конце концов сказал д’Артаньян, — пусть себе живет, пусть едет в Париж, мы не таких еще видывали. Пусть является.
— Да, конечно, — произнес Портос, любовно поглядев на свою шпагу, — мы ждем его, пусть пожалует.
— К тому же это всего-навсего ребенок, — сказал Арамис.
— Ребенок! — воскликнул Гримо. — Знаете ли вы, что сделал этот ребенок? Переодетый монахом, он выведал всю историю, исповедуя бетюнского палача, а затем, после исповеди, узнав все, он вместо отпущения грехов вонзил палачу в сердце вот этот кинжал. Смотрите, на нем еще не обсохла кровь — еще двух суток не прошло, как он вынут из раны.
С этими словами Гримо положил на стол кинжал, оставленный монахом в груди палача.
Д’Артаньян, Портос и Арамис сразу вскочили и бросились к своим шпагам.
Один только Атос продолжал спокойно и задумчиво сидеть на месте.
— Ты говоришь, что он одет монахом, Гримо?
— Да, августинским монахом.
— Как он выглядит?
— По словам трактирщика, он моего роста, худой, бледный, с светло-голубыми глазами и светловолосый.
— И… он не видел Рауля? — спросил Атос.
— Напротив, они встретились, и виконт сам привел его к постели умирающего.
Атос встал и, не говоря ни слова, снял со стены свою шпагу.
— Однако, господа, — воскликнул д’Артаньян с деланным смехом, — мы, кажется, начинаем походить на девчонок. Мы, четыре взрослых человека, которые не моргнув глазом шли против целых армий, мы дрожим теперь перед ребенком!
— Да, — сказал Атос, — но этот ребенок послан самою судьбою.
И они все вместе поспешно покинули гостиницу.
ГЛАВА 39
Письмо Карла Первого
Теперь попросим читателя переправиться через Сену и последовать за нами в монастырь кармелиток на улице Святого Якова.
