Железный обруч, который Мария-Терезия и ее министр хотели сомкнуть вокруг Фридриха со всех сторон, был уже скован. Но их опасный противник, с которым они рассчитывали теперь легко покончить, выказал все превосходство своего гения. В то время, когда маркиз Лопиталь собрался в Петербург, чтоб поторопить выступление русских войск, а первые французские батальоны медленно двинулись в сторону Ганновера, Фридрих, заняв Саксонию, вошел со своей победоносной армией в Богемию и разбил австрийцев под стенами Праги (6 мая 1757 г.). Война разливалась все шире, но приносила пока союзникам одни поражения; в Вене и в Петербурге мечтали не о такой кампании. Кажется, для того, чтобы Фридрих устоял в ней до конца, – необходимо было чудо; и действительно наступил день, когда, сознавая свою неосторожность и видя себя затравленным со всех сторон, прусский король готов был уже сдаться на милость победителей. Но тут и произошло то чудо, на которое в душе он не переставал рассчитывать, и спасло его. В этой чудовищной борьбе принимали участие люди искусные, люди рассудительные, люди осторожные и один безумный. И безумный одержал над всеми верх благодаря «его священному величеству Случаю», к которому он любил взывать. Этому «Случаю» помогал его удивительный талант полководца, его беззаветная храбрость и… английское золото, без которого дуэль маленькой страны со всей континентальной Европой не была бы возможна. Но если бы Елизавета прожила на несколько месяцев дольше, династия Гогенцоллернов пресеклась бы и, во всяком случае, была бы бессильна сыграть в истории ту роль, которую она играет теперь.
Глава 4
Завоевание Пруссии
I. Посольство маркиза ЛопиталяНовый французский посол Поль Галлюцио маркиз Лопиталь, маркиз де Шатонеф, лейтенант королевской армии и бывший посол в Неаполе (с 1740 до 1751 года), употребил шесть месяцев на приготовления к своему отъезду. Эту медлительность требовал отчасти этикет. Когда Бехтеев стал настаивать, чтоб Лопиталь немного поторопился, Рулье возразил ему: «Нельзя, чтобы посол короля, прискакав по почте, явился comme un polisson». Чтоб собраться в путь, маркизу понадобилось более четырехсот тысяч ливров, полтораста тысяч ливров ему было дано на дорогу. Он вез с собою свиту в восемьдесят человек и окружил себя неслыханною роскошью, которая должна была возместить недостаток его дипломатических дарований. И эта предосторожность, хотя и слишком дорогая для Версальского двора, оказалась, пожалуй, не лишней. В качестве генерала, маркиз Лопиталь, казалось бы, должен был вполне подходить для своих новых обязанностей, носивших отчасти военный характер ввиду войны; но он страдал частыми приступами жестокой подагры, которая превращала его временами в калеку, и хотя у него было много обходительности, опытности и даже ума, но он вступал в ту пору жизни, когда все эти блестящие способности уже требуют отдыха. Франция остановила на нем свой выбор главным образом для того, чтобы иметь достойного ее представителя при дворе, считавшемся одним из самых блестящих в Европе. Впрочем теперь в Петербурге было, собственно говоря, два двора: один Елизаветы, другой – великой княгини, молодой двор, как его называли. Первый показался маркизу Лопиталю малодоступным. Императрица появлялась лишь в тесном кругу близких ей лиц, из которого иностранцы были изгнаны и который с каждым годом становился все уже. Второй сразу оттолкнул его от себя. Достаточно сказать, что будущая великая Екатерина показалась ему распущенной женщиной, в вечных поисках приключений, а ее общество – рискованным для тех, кто его разделял. «Поведение этой принцессы так дурно, – писал он через несколько недель после своего приезда, – что императрица махнула на нее рукой, и это доказывает, что она вовсе перестала интересоваться ею». Что касается великого князя, то Лопиталь согласился вполне с мнением Уильямса на его счет: «Это то, что французы называют шут… Если он будет продолжать вести ту жизнь, которую ведет теперь, то не надо быть пророком, чтобы предвидеть, что он проживет еще немного лет. Потеря будет невелика».[600]
В книге, которая, надеюсь, сохранилась в памяти моих читателей,[601] я пытался обрисовать характер этого молодого двора; я указывал также и на его роль в событиях, к изложению которых теперь приступаю. Здесь я дополню сказанное прежде немногими словами, тогда мне будет легче сосредоточить на последующих страницах весь интерес на том, что составляет главный предмет моего рассказа, – на борьбе России с Пруссией.
Принужденный сделать выбор между этими двумя дворами, центрами политической и общественной жизни России, которые, соперничая друг с другом, стали постепенно двумя враждебными силами, французский посол последовал естественному влечению своего зрелого возраста и мирного нрава. Он решил держаться «за главный ствол дерева»; – как говорят французы. «Главный ствол», – это была Елизавета, и в Версале нашли, что Лопиталь поступил вполне мудро. Когда Эстергази стал склонять маркиза принять участие в переговорах относительно интересов великого князя в Голштинии, из Версаля ответили, что представителю французского короля незачем вмешиваться в чужие дела. Он аккредитован при императрице, а не при великом князе, и должен заниматься исключительно теми важными вопросами, которые послужили основанием для соглашения, недавно заключенного между Россией и Францией. Сам же маркиз вполне разделял эту точку зрения; но когда он приступил к исполнению своих обязанностей, ограниченных таким образом, то натолкнулся на очень неприятный сюрприз. Во-первых, при пристальном наблюдении, он нашел, что соглашение обеих стран, на которое ссылался Версальский двор, было весьма далеко от полного единения в их намерениях и чувствах. И затем он открыл одно существенное недоразумение. Желая заключить союз с Францией дополнительно к австрийскому союзу, Россия, как вы помните, имела в виду финансовую помощь Версаля общему делу коалиции. А под впечатлением богатства и роскоши Французского двора, ослепительное доказательство которых давал в Петербурге маркиз Лопиталь, Елизавета и ее министры стали придавать этой негласной статье договора очень широкое толкование. Они еще прежде, через Дугласа и Бехтеева, намекали на свое желание заключить заем и называли сумму в двадцать пять миллионов ливров. Впоследствии, в письме к герцогу Шуазёлю, посланном в 1760 году, д’Эон хвалился тем, что будто бы это он доказал предшественникам герцога несвоевременность этой денежной жертвы, на которую в Версале уже почти соглашались: двадцать пять миллионов ливров никогда не будут возвращены, – уверил он Рулье. Но я склонен думать, что в Версале вовсе и не выражали желания идти на эту жертву, и депеша Рулье к Лопиталю от 31 поля 1757 года с очень сухим отказом вполне подтверждает мое предположение. Но, как бы то ни было, этот отказ вызвал в Петербурге большое разочарование, тем более что вскоре между обоими дворами произошло новое, не менее тягостное столкновение.
Великая княгиня должна была вскоре родить, когда новый посол появился в столице России. Императрица думала о том, кого бы пригласить в крестные отцы ребенку, и решила обратиться в Версаль. Согласно уверению Воронцова, мысль об этом ей подал сам Лопиталь.[602] Но из Версаля последовал новый отказ, обоснованный на этот раз религиозными соображениями. Тут в Петербурге уже рассердились. Крестною матерью великого князя была императрица-королева, и это не мешало ей быть ревностной католичкой. Берни, упустивший это из виду, хотел было взять свой отказ назад, но было уже поздно, и маркизу Лопиталю пришлось пережить большую тревогу, как бы не нарушились едва установившиеся добрые отношения между обеими сторонами.
Его тревога была бы еще более острой, если бы он знал всю правду об этих отношениях и видел, по какому опасному и скользкому пути они вновь уклонились в сторону. В то время как он медленно и торжественно подвигался по дороге в Петербург, Людовику XV была внушена мысль обратиться к Елизавете с «письмом доверия», которое должно было создать между королем и императрицей более близкие и непосредственные сношения. Мысль об этом письме первоначально пришла Рулье и понравилась Людовику, но он привел ее в исполнение помимо своего министра и посла. В этом и заключалась «секретность» его дипломатии. Маркиз Лопиталь ничего не знал поэтому об этом письме, к которому, кроме того, что в него хотел включить Рулье, было прибавлено предложение о секретной переписке с Елизаветой и приложен особый шифр. Дугласу, временно остававшемуся еще в Петербурге, было поручено передать это послание короля по назначению. Всей этой интригой руководил глава тайной дипломатии, принц Конти, причем он еще более осложнил ее собственными честолюбивыми планами. Встретив отказ со стороны Бехтеева, он решил обратиться непосредственно к Воронцову; вожделения его несколько изменили теперь свое направление и характер. Август III не собирался, по-видимому, умирать, и принц обратил свои взоры к более доступной цели. Он дал Дугласу, кроме письма Людовика к Елизавете, еще другое секретное поручение, касавшееся его лично: он просил его выведать у вице-канцлера, нельзя ли его высочеству получить, во-первых, герцогство Курляндское и, во-вторых, пост главнокомандующего русской армии, выступившей против Фридриха.
