трахолодочку, – говорю я Сверкеру. Перевожу взгляд на красную шапочку: – Или за то, что преподал урок твоим избалованным соплякам. Все эти лодки, которыми вы так кичитесь, могли бы пойти в оплату за чистую воду, вакцины, солнечные батареи, продовольственные наборы для голодающих детей в Йемене. Вы заслуживаете любого дерьма, какое только может вам прилететь. Все вы, кто поворачивается спиной к страданию.
Сверкер таращится на меня. Я улыбаюсь:
– Представь себе всю историю своей лодки. Что за восторг был смотреть, как она горит. Жалко, ты не видел. Прости. Надо было заснять для тебя на видос.
Что-то происходит внутри черепа под его лысиной, под всеми слоями, заключающими в себя образование и карьеру, семью и друзей, это воспоминания о долгих зимних днях, проведенных с наждачкой, когда он скоблил и полировал, вызывая в памяти летние дни, брызги, поднятые плещущимися детьми, чистое голубое небо и запах олифы, это история лодки, которая была чем-то большим, история с концом, и он знает, что ему придется жить с этим остаток своих дней, и я уже вижу, как сжимаются его кулаки, как он поднимает и опускает их, как темнеют его глаза, и я готов – вот, наконец-то.
Детский врач сдерживает дыхание, мотает головой.
Шепчет:
– Уезжай домой. Надеюсь никогда больше тебя не встретить.
Красная шапочка кричит что-то, подростки тоже кричат, я ничего не слышу, знаю только, что опять облажался, мой план спровоцировать их ярость и агрессию, чтобы папе пришлось встать на мою защиту, был, конечно, слишком наивен, смешон и жалок, как и вся моя жизнь – бесконечная череда позорных неудачных попыток стать кем-то другим, прекратить быть лузером, каким я на самом деле являюсь; я разворачиваюсь к ним спиной и плетусь вслед за папой и остальными.
За спиной слышны шаги, это темнокожий мальчишка, он размахивает доской и орет: «Вали домой, ссыкло, вали домой к мамочке, ты, жирная свинья», – и, может, от разочарования, что мой план провалился, может, из-за произнесенного им слова «мамочка», может, из-за всего сразу, я оборачиваюсь, встаю перед ним со скрещенными руками и произношу: «Завали пасть, чертов негритенок».
он что-то кричит
размахивает передо мной доской, как теннисной ракеткой, я отступаю на шаг назад, спотыкаюсь, падаю на ко-лени
взрослые орут, вижу, как к нам бежит красная шапочка
прекрати Алекс, прекрати Алекс, прекрати
доска снова взмывает в воздух, лицо мальчика искажено от гнева
папина рука на моем плече, он пытается поднять меня
и потом гадкий глухой стук дерева о мясо и кость
и время мучительно тянется, когда я вижу папу, лежащего на узкой тропинке, кровь, на голове рана
мальчишка все еще держит доску в руке
на конце гвоздь
чертчертчерт Алекс
черт, Андерс, как же так вышло, это же не
подбегает Сверкер, руки на папиной голове, мрачный врачебный взгляд
черт, это надо зашить, зараза, если только гвоздь вошел внутрь, то не знаю, что с ним
папа открывает глаза, смотрит на меня и осторожно произносит
прочь отсюда
и я не знаю, что это значит, это я должен уйти прочь, или он, или мы вместе, но я поднимаю его, он держится рукой за мою шею, и я воплю: «Оставьте нас в покое! Отвалите!» – мы, пошатываясь, уходим вдвоем, оставляя их позади.
Мой папа и я.
* * *
– Тебе больно? – спрашиваю я.
Папа бормочет что-то в ответ, спотыкается, чуть не падает, я смотрю на рану на его виске, кровь не течет из нее, ее как бы выталкивает маленькими фонтанчиками, лицо у него побелело.
– Они меня ударили, – бормочет он.
– Да, блин. Они тебя ударили. Борись, папа.
Мы перебираемся через деревянный настил, по округлой скале, снова проходим по настилу.
Минуем маленькое кладбище. Теперь нам видна мачта «Мартины».
«Его ударили по голове, когда он пытался защитить меня. Мы бежали с ним вместе».
Он тяжело опирается на меня, дыхание легкое, мое голое плечо все измазано его кровью.
«Мы с ним бежали, но мы были в самой дальней точке архипелага, и не было никого, кто бы нам помог, а он умирал».
Еще несколько скал, и вот уже перед нами маленькая бухта. Краем глаза я вижу, что на «Мартине» все еще есть люди, но чуть подальше стоит катер, «Принцесса Флайбридж» Кальдерена. Отлично. Никогда раньше не управлял таким.
«Он умирал, и я попытался затащить его на борт, но я был слишком слаб».
За мной голоса, остальные овладели собой, они попытаются спасти его, скорее.
Я веду его к катеру, ощущаю небольшой прилив меланхолии, когда узнаю папино нарядное крепление швартова двумя полуштыками.
«Но я был слишком слаб, а он слишком не в себе. И он упал в воду и утонул».
Он меня не слышит, тянется к носовому релингу, стонет, дергает на себя, щупает его, пытается перевалиться через него.
«Он упал в воду и утонул. А я не мог ему помочь, потому что я слишком неуклюжий, и толстый, и трусливый».
Встав посреди лестницы, я хватаю его за ремень и удерживаю. Лодка отъезжает в сторону, а он стоит одной ногой на носу, другой на причале, и снова у меня перед глазами человечек из комикса, как он растягивается и в горизонтальном положении повисает в воздухе, прямо как я в тот раз, когда пытался влезть на скалу, папа почти встает на шпагат и выругивается, почувствовав, что он теряет равновесие, я отпускаю его ремень.
Даю ему упасть.
Я едва не зову на помощь, так внезапно все происходит, и, может, это было бы даже умно́, если потом меня спросят, я смогу сказать, что пытался, что сделал все что мог. Но велик риск, что Сверкер и остальные подоспеют на выручку.
А потом я вдруг понимаю, что могу сказать все что угодно, могу сказать, что кричал, звал на помощь, что они ответят, что я вру? С чего бы мне врать? Все же видели, что случилось?
И я молчу, наклоняюсь вниз и вижу, как он бьет руками в воде, вижу его лихорадочные тихие движения, руки скользят по камням в поисках того, за что бы уцепиться, нос лодки стукается об его плечо, кровь смешивается с морской водой, белки глаз, мокрые седые пряди, прилипшие к голове.
– Я слишком неуклюжий, и толстый, и трусливый, – шепчу я. – Зетс джаст ху ай эээм[129].
* * *
Бабушка с дедом получили от папы деньги на ремонт и перестройку дома – моя прежняя комната должна была превратиться в гостевую часть с собственной кухней. «Вот и хорошо, – сказали они, – сможем тогда сдавать ее,
