даже у тех семей, что из поколения в поколение, сколько себя помнили, ютились на свалке в Лагосе и, спроси у них, откуда они, ответили бы
отсюда.
– Важно не поддаваться отчаянию, – сказала она. – Не впадать в бесплодную печаль и не становиться пассивным. Этого-то они и хотят. Чтобы ты сдался или, еще хуже, чтобы ты стал жалеть себя и плакаться. Чтобы стал нытиком. Пообещай мне, Андре, что не признаешь поражения, прикрываясь тем, что спасовал.
Весной она уехала, а я устраивал вечеринки с ребятами из класса, Дугласом, Тофе и остальными, у нас должен был быть выпускной, и, хотя я не считался ни крутым, ни симпатичным, меня взяли в тусовку, и мы начали планировать открытие своего ночного клуба в Бостаде. Благодаря Йенни я стал увереннее в себе, мне стало проще болтать с людьми, особенно с девчонками, иногда во время наших бесед Йенни подсказывала мне, какие комплименты им приятны, и это было совсем не то, чему меня учил папа: разбрасываться едой, запихивать носки в трусы или платить за все на свиданиях.
Как-то вечером в мае в дверь позвонили, на пороге стояла она, худая, изможденная, в поношенной одежде всех вылинявших оттенков темно-зеленого, серого и коричневого. Она только что вернулась из Зимбабве, сказала она мне, путешествовала бесцельно, жила в хостелах, ее старенький потертый рюкзак был весь в пятнах от еды и грязи.
– Можно у тебя рухнуть? – тихо спросила она. – А то все немного через одно место.
Кровать в папиной спальне была подготовлена, так что я разрешил ей отнести туда вещи и принять душ, а потом мы снова сидели вместе на кухне, на тех же стульях, что и всегда, она сама достала из шкафа бутылку вина, откупорила ее и наполнила два больших бокала; на ней был папин объемный белый халат, пропахший его дезодорантом, в тот день я вообще-то должен был праздновать окончание со всем классом где-то за городом, но понял, что гораздо сильнее хочу посидеть тут с ней; нежный вечерний свет почти начавшегося лета поблескивал, отражаясь от нержавеющей стали холодильника, и мы с Йенни снова, как прежде, сидели вдвоем.
– Я взбиралась на Килиманджаро, но там на вершине совсем не осталось снега, – сказала она, подливая вина в бокалы, – все растаяло, в прошлый раз, семь лет назад, на самом верху еще виднелось чуть-чуть белого, но сейчас вообще ничего не осталось. – Она потянулась к моей руке и взяла ее в свою, я вздрогнул – она никогда прежде меня не трогала. – А потом я решила посмотреть на водопад Виктория, но его больше нет[122], ты знал об этом? Засуха длилась так долго, что вода кончилась, это был крупнейший в мире водопад, его рев разносился как гром на несколько десятков километров вокруг, а теперь ничего не осталось, черт возьми, это так горько.
Она достала пачку сигарет и закурила, я ни разу прежде не видел, чтобы она курила; она смолила прямо на кухне, и я сказал, что папа не разрешает курить в доме.
Йенни улыбнулась и подлила еще вина.
– Твой папаша не будет против, если это я.
Минуту стояла тишина. Я ни о чем особо не думал.
– Он платит мне, чтобы я приходила к тебе. Занималась с тобой и все такое. Ты знал про это?
Я кивнул, но все-таки спросил, давно ли.
Она передернула плечами:
– С самого начала. Потому что ты охренеть какой одинокий. И ему тебя жаль.
В слабом отсвете сигаретного огонька я увидел, что в ее глазах блестят слезы.
– А еще он как-то раз спрашивал меня, так, не всерьез, не могу ли я переспать с тобой, Андре, но я не захотела, потому что это неправильно, Андре, блин, это нечестно по отношению к тебе, тебе не нужно, чтобы это случилось вот так. – Она снова передернула плечами: – Но сейчас мне правда некуда податься. Я в жизни не оказывалась настолько на мели.
Есть особый вид стыда, я узнал это еще в детстве, это стыд не за то, что ты сделал, а за то, кто ты есть. Стыд, когда тебя не приглашают на день рождения, хотя всех знакомых детей туда позвали, или же стыд быть приглашенным, хотя никого не знаешь, поскольку родители чувствуют ответственность и хотят показать, что им не все равно, и, протягивая свой подарочный набор лего, ты слышишь, как кто-то шепчет: «У него мама в больнице». Это стыд от того, что в летние каникулы ты сидишь один дома у дедушки с бабушкой и знаешь, что ребята твоего возраста играют в домах, садах, на камнях и на пляжах, а ты сидишь и копаешься в коробке с газетными вырезками, которые спортивные обозреватели написали сорок лет назад о папе, которого ты видишь неделю в году.
И это стыд быть тем, кто вслед за Йенни идет в папину спальню и тихо присаживается на край кровати, пока она раздевается; я никогда прежде не видел голую девушку в реальной жизни, и, хотя в сравнении с теми, которых я видел в порнухе, она была более полной, более плоской и с большим количеством растительности на теле, в каком-то смысле она оказалась значительно красивее их, потому что я слышал ее дыхание, улавливал запахи табака, вина, земли и грязи. И я понял, что именно стыд отличает секс от мастурбации на порно и делает его сексом – стыд быть увиденным, стыд того, что член у тебя слишком маленький, тело слишком уродливое, дыхание неприятное, стыд несовершенства, неуклюжести, когда снимаешь с нее лифчик (в конце концов ей пришлось мне помочь), неловкости, когда достаешь презерватив и не можешь понять, в какую сторону его раскручивать, и член опускается – после этого она притянула меня к себе, уложила рядом и сказала «да и насрать», и мы целовались, и она вытворяла что-то такое странное языком у меня во рту, а я пытался повторять за ней и чувствовал резкий вкус ее слюны, а потом мы просто лежали с ней голышом на кровати и ничего не делали, и мне было стыдно, стыдно за все.
Затем в темноте она положила руку на мой обмякший член и произнесла: «Ну что за хрень, Андре, давай сделаем все как надо», и я вдруг понял, что глубоко внутри этого стыда и запрятана похоть, не в экране с губами, буферами и вагинами и всем этим хлюпаньем и чавканьем, а в этом тихом желеобразном мгновении, когда тебе так стыдно, что ты доходишь до предела и стыд становится свободой, уверенностью, местом, где
