Должно быть, она полагала, как, впрочем, и я, что это должно было заставить его прекратить боевые действия, потому что он уже был готов для бандерильеров. Но не тут-то было. Он подошел к аналою, а затем, как если бы читал символические письмена из книги, сказал:
— Говорите что хотите.
Баск вопросительно подняла малюсенькую бровь.
— Говорите что хотите, но в этом кое-что есть, — он громко стукнул кулаком по аналою. Затем, с неподражаемым чувством поучения новообращенных, процитировал эпиграф к книге Берригана: — «Не мало в небесах и на земле, Гораций, того, что философиям не снилось».
Неудивительно, что этот человек выиграл все свои сражения: он не осознает поражения!
Баск прикусила губы и ускакала. Когда она ушла, Хааст повернулся ко мне с улыбкой:
— Ну вот, показали-таки мы старине Зигфриду кузькину мать, не правда ли? Послушайте совета, Луи, — никогда не раздражайте женщину и не спорьте с ней.
Так уж повелось, что такие комические эпизоды являются прелюдией к более ужасным событиям: Гамлет насмехается над Полонием, дурак загадывает загадки, пьяный швейцар ковыляет через сцену, заслышав стук в калитку.
Позднее:
Я не ожидал катастрофы так скоро. Игра была в самом разгаре и оборвалась, думаю, когда мы были где-то в середине второго акта. Не оставалось ничего другого, как убрать тела со сцены.
Как всегда, я был на своем месте задолго до поднятия занавеса, хотя не раньше Хааста, который, когда я вошел, приставал к бригаде монтеров по поводу вентиляторов, у которых внезапно развился аутизм. Он сбрил видневшуюся на лице после обеда седую щетину и сменил костюм на черный двубортный. Хотя костюм был с иголочки, он казался старым. Побывав в начале шестидесятых в Штутгарте, я обратил внимание, как много бизнесменов одевались по моде их молодости; для них — и для Хааста — это всегда была мода 1943 года.
Несколько заключенных, не игравших активных ролей в обрядах, появились после меня, некоторые в официальных костюмах, другие в своем эклектическом, но не менее скромном одеянии. Они разошлись по местам, но не en bloc,[57] а рассеялись по всему небольшому залу, так что, когда они сели, театр показался едва ли менее пустым, чем был до их прихода.
Баск тоже выбрала одежду, как на похороны. Она заняла место позади меня и немедленно принялась курить свой «Кэмел» сигарету за сигаретой. В скором времени она одела нас обоих небольшим коконом дыма, образованию которого способствовала неисправность вентиляторов.
Мордикей, Епископ и небольшая толпа соглядатаев, служек и т.д. (выглядевшая, как в первом акте «Тоски» в оперном театре Амато) прибыли последними или, скорее, вошли с этакой маслянистой помпой. Епископ был великолепен в своем ярком, как картины Матисса, трое-символьном облачении, хотя даже он предусмотрел одну деталь погребального ритуала. Его митра была смертельно черной. Мордикей проявил жуткую экономию, выбирая себе наряд для этого бала: он оделся в тот же черный бархатный костюм с золотым кружевным воротником, который был на Джордже Вагнере в роли Фауста. Это было какое-то черное единообразие. Хуже всего, что покрой костюма подчеркивал узость его груди, округлую спину и кривые ноги, его неуклюжую походку, так же как непривлекательность в целом. Он походил, в несколько увеличенном масштабе, на одного из патетических карликов Веласкеса, богатый костюм которого только подчеркивает гротескность фигуры. Это был, несомненно, преднамеренный эффект. Гордость выставляет напоказ свое уродство совершенно так же, как если бы это была красота.
Хааст поспешил к своему обезьяноподобному Гамлету и крепко, но вместе с тем робко схватил его за руку: «Это историческое событие, мой мальчик». Его голос был хриплым от глубоко прочувствованной значительности своей персоны.
Мордикей кивнул, высвобождая руку. Его глаза сияли свирепой внимательностью, необычной даже для него. На память пришел «причиняющий боль взгляд» ван дер Гоэ-са из «Портрета П.»: «Мучимый жаждой света, его пристальный взгляд заставил бы отвернуться солнце».
Епископ, церемонный, как и положено, в сопровождении двух служек, поддерживавших его сверкающую ризу, на четыре ступени опережал Хааста в их шествии на сцену. Мордикей задержался в проходе, разглядывая лица в зале. Когда его взгляд встретился с моим, в глазах появился блеск удовольствия. Он прошел вдоль ряда до моего места, остановился и прошептал:
Теперь желаюДухов вызывать, искусством чаровать;Конец мой предрешен,Не буду коль молитвою спасен.
Он самодовольно выпрямился, скрестив руки на покрытом грязными пятнами бархате:
— Вы знаете, кто это сказал? Я вижу, что не знаете, но вы должны знать.
— Кто?
Он дошел до ступеней, поднялся на первую и обернулся:
— Тот, кто еще раньше сказал:
Сломаю жезл,Похороню его во глуби недр
Прервав его, я закончил прощание Просперо с его магическим искусством:
Но глубже, чем паденья слышен звук,Заброшу книгу.
— Вот видите, вы знаете, — сказал Мордикей и, подмигнув, добавил: — Теперь уже знаете.
Хааст, который ждал возле аналоя, пока поднимется Мордикей, раздраженно зашелестел в нашу сторону хрустящими листками бумаги, которые держал в руке.
— О чем вы двое тараторите? Сейчас мы должны не разговаривать, а делать дело — нам надо подготовить наши мозги, освободив их для великого спиритического опыта. Вы никак не можете понять, что мы стоим у самой кромки.
— Я иду, иду! — За один большой нетвердый шаг Мордикей преодолел сразу три ступеньки, пересек сцену проворной прихрамывающей походкой и занял место под одной из медузообразных сушилок.
Сандеманн сразу же начал прикреплять к его лбу провода, используя лейкопластырь.
— Я, бессловесный, — сказал он, — приступаю.
Хааст восхищенно засмеялся:
— Ну, я вовсе не это имел в виду. Но тем не менее… — Он снова повернулся к своей скудной аудитории: — Прежде чем мы начнем, леди и джентльмены, есть одна-две вещи, о которых я с удовольствием поведаю вам. Они касаются того великого предприятия, которое вот-вот свершится. — И он стал читать по отпечатанным на машинке листкам, которые держал в руках.
Баск наклонилась вперед и театрально прошептала:
— Держу пари, что дряхлый геронтофоб зарядился на полчаса. Он боится начинать. Страшится этой «самой кромки».
Он превысил ее прогноз на пятнадцать минут. Хотя я горжусь обстоятельностью этих записей, стоит ограничиться не более чем самым коротеньким конспектом этой речи. Сначала Хааст говорил об удовольствии от выпавшей ему чести быть благодетелем рода человеческого и внести свою лепту в общую копилку жизни, наполнявшуюся его предшественниками: Христом, Александром Великим, Генри Фордом и великим современным астрологом Карлом Юнгом (он произнес эту фамилию мягко, как «Джюнг»). С притворным пафосом он описывал ужасы наваливающегося на человека груза лет и приводил примеры того, как много вреда причиняется общественному организму в результате постоянных потерь его наиболее опытных и полезных членов из-за непоправимо неизбежных принудительных отставок и смерти. Душа может оставаться молодой вечно («Сохраняйте объективность и оставайтесь восприимчивыми к Новым Подходам»); но он признался, что все свои зрелые годы испытывал глубокое отчаяние оттого, что не мог найти тот дополнительный принцип, который позволил бы сохранять тело в состоянии безвозрастности. И вот, буквально в течение нескольких последних месяцев, ему удалось, не без подсказки молодых коллег (короткий кивок в сторону Мордикея), вновь открыть секрет, известный еще много веков назад немногим избранным, и в скором времени этот секрет станет достоянием если не абсолютно всех, то всех тех членов общества, которые достаточно ответственны, чтобы уметь извлечь пользу из обладания им: секрет Вечной Жизни.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
