воздуха, личного достоинства, был ввергнут в мир гомосексуализма, воровства и лишений. Еда несъедобна, сокамерники невежественны, даже скука была здесь невозможна.
Он получил заряд ненависти и отвращения, пока находился в тюрьме. Ненависти и отвращения к тем, кто засадил его туда, к полицейским, бившим его дубинками и разбившим лицо в кровь. Они потешались на своем дурацком диалекте над маленьким сморщенным интеллектуалом.
Джанкарло искал возможность для контрудара, а нашел шанс для мести в камерах на верхних этажах тюрьмы, в крыле Б, где сидели наповцы. Одни из них находились под следствием, другие уже отбывали срок. В выражении его глаз и дрожании нижней губы они прочли, что это их человек и что его можно успешно использовать. В этих душных, сырых камерах Джанкарло познал теорию и практику, обрел опыт и познакомился со стратегией борьбы в условиях города. Это был новый рекрут, новый доброволец. Ему давали для запоминания схемы устройства различных видов оружия, обучали, как маскироваться и устраивать засаду, вбивали в голову политические шли борьбы, знакомили с ужасающими фактами коррупции и злоупотреблений правительства и капиталистического общества в целом. Эти люди знали, что никогда не увидят плодов своего труда, но они были рады уже тому, что нашелся человек, верящий им, податливый и послушный их воле. Они были довольны им. Слух о новых друзьях Джанкарло быстро разнесся по тюрьме. Гомосексуалисты уже не подсаживались к нему, чтобы дотронуться до его гениталий, воры не трогали сумку под кроватью, в которой он хранил личные вещи, конвоиры не задирались.
За месяцы, проведенные в тюрьме, он прошел путь от студента, который протестовал только потому, что это было модно, до политического борца.
Его родители никогда не навещали его. Он не видел их с того самого момента, когда они стояли в суде, наполовину скрытые от него спинами охранников. Он видел гнев на липе отца и слезы матери, которые она вытирала, размазывая тушь. На отце был воскресный костюм, мать одела черное пальто, казалось, они хотели произвести впечатление на судью. Цепь, свисавшая с его наручников, была довольно длинной, и это дало ему возможность поднять правую руку и сжать ее в кулак, изобразив этот жест борца, приветствие левых. Потом потряс обеими руками в воздухе. Пусть поразмышляют немного, когда поедут по автостраде через горы домой. Этот снимок опубликует одна из газет на Адриатическом побережье, где жили его родители, его увидят местные дамы и, выходя из магазина отца, будут шептаться и хихикать, прикрывая рот ладошкой. За время пребывания в тюрьме Джанкарло получил только одно письмо из семьи, написанное корявым почерком его брата Фабрицио, юриста по образованию, пятью годами старше его. Он писал, что комната Джанкарло ждет его, мама оставила все так, как было до его отъезда в Рим. Папа подыщет для него работу. Он сможет все забыть и начать сначала. Джанкарло аккуратно разорвал письмо на мелкие кусочки и рассыпал по всему полу камеры.
Когда подошло время покидать тюрьму, заключенные из крыла Б подробно проинструктировали его о дальнейших действиях Он прошел через металлические ворота и вышел на улицу, ни разу даже не оглянувшись на облупившуюся штукатурку высоких грязно-коричневых стен. Как ему и обещали в тюрьме, недалеко от ворот его ждала машина, а на заднем сиденье он увидел девушку, которая уже приготовила для него комнату. Они представились друг другу, потом заехали выпить кофе и коктейль из шотландского виски и взбитых сливок «а-ля капуцин», его угостили сигаретами, импортными, дорогими.
Теперь ему по полгода приходилось скрываться, по полгода находиться в бегах, а он тем не менее поражался охватившему его ощущению личной свободы, думая о том, как долго его крылья были сложены и расправились только за запертой дверью тюремной камеры.
Как-то он некоторое время жил в квартире вместе с человеком, которого все называли Шефом, через открытую дверь он видел его лицо в профиль, густую бороду. Он был невысокого роста, в глазах и линии рта чувствовалась недюжинная сила. Теперь Шеф находился в тюрьме на острове Асинара. Говорили, что он стал жертвой предательства.
В другой раз, случайно заглянув в спальню, чтобы отдать сигареты, за которыми его посылали, он увидел спящего человека, в котором узнал лучшего специалиста в Движении по организации взрывов. Говорили, что его тоже кто-то предал, и он получил пожизненное заключение в тюрьме на каком-то острове.
Джанкарло вспомнил еще один момент, когда он вместе с Антонио Ла Мушио и Миа Вьянале сидели на ступеньках церкви, и они ели сливы, а сейчас он уже в могиле вместе с положенным рядом карабином, а она гниет в тюрьме в Мессине.
Тяжелые и опасные то были времена, только в последнее время стало немного поспокойнее, благодаря опыту и благоразумию Франки.
Но, несмотря на сжимавшуюся вокруг них сеть. Франка в последнее время отвергала безопасность бездеятельности. Она говорила: «Двести пятьдесят левых политзаключенных находятся в тюрьмах, и многие думают, что скоро одолеют нас. Об этом уже говорят по телевидению, в конгрессе. Мы не должны прекращать борьбу, нам надо открыто демонстрировать, что мы не побеждены, не уничтожены». Франка не сыпала наивными призывами и лозунгами, как это делал первый командир Джанкарло. Она не употребляла избитые штампы, вроде «враги пролетариата», «репрессивные силы», «капиталистическая эксплуатация». Это немного смущало юношу, поскольку зги термины стали частью его жизни, прочно вошли в его лексикон. Свой гнев Франка выражала без слов, самоотверженность — сжатым, побелевшим указательным пальцем правой руки. Три человека, прикованные к больничной постели, и еще один, который находился в частном доме под присмотром сиделки, — такова была ее месть за людей, которые уже никогда не выйдут на свободу, не будут гулять со своими детьми, не лягут в постели со своими женами.
Конец был неминуем. Слишком велик был риск, слишком горяч след, слишком неравная борьба.
* * *
Джанкарло перешел дорогу, не замечая машин, не обращая внимания на сигнал светло-зеленой «аванти», не слыша звуков сирен, игнорируя их оскорбленный рев. Вероятно, ему надо было принести ей цветы в тот вечер. Стоило сбегать на площадь и купить у цыганки несколько фиалок или букетик анютиных глазок. Только ничего кричащего, ничего, что могло бы вызвать ее насмешку. Эта простые полевые цветы вызвали бы у нее улыбку и лицо ее помягчело бы, с ее губ сошло бы выражение жесткости. Он впервые увидел ее такой, когда она шла под прицелом полицейского.
Но теперь цветы ей не помогут, тем более от человека, который сбежал вместо того, чтобы помочь ей. Он
