время идти домой. А раз в день он доставал бумажник и вытаскивал оттуда клочок бумажки, на котором вел учет своему сокращающемуся капиталу, словно каждый раз он ждал, что цифра изменилась, или что он неверно прочел ее за день до этого, и каждый раз он обнаруживал, что цифра не изменилась и он не ошибся — аккуратные цифры: 182,00 доллара минус 5,00 долларов или 10,00 долларов с датой после каждого вычитания; когда подойдет день квартального платежа за квартиру — первое сентября, — денег на платеж им не хватит. А иногда он вытаскивал другую бумажку, тот самый розовый чек с предопределенной судьбой: Только
триста долларов. В этом его действе было что-то почти церемониальное, как в приготовлениях наркоманом трубки для курения опия, и потом на какое-то время он почти полностью, как курильщик опия, терял чувство реальности, изобретая сотни способов потратить эти деньги путем перемещения туда и сюда, как в головоломке, различных составляющих целой суммы и их покупных эквивалентов, он отдавал себе отчет в том, что то, чем он занимается, есть разновидность мастурбации (он подумал:
потому что я еще не достиг, а может быть, и никогда не достигну, зрелости в денежных делах), и в том, что если бы у него на самом деле была хоть малейшая возможность разменять этот чек и воспользоваться деньгами, он даже не осмелился бы и думать на эту тему.
Вернувшись однажды домой, он снова увидел ее за рабочим столом, хотя стол еще и оставался прежним и находился в центре комнаты; она только перевернула ситец на другую сторону и сдвинула книги и журналы в один угол, на ней был передник, а не комбинезон, и работала она теперь с какой-то ленивой медлительностью, как человек, убивающий время, раскладывая пасьянсы. На сей раз фигурка была не больше трех дюймов — маленький, преклонных лет, бесформенный человечек с глуповатым, ничего не выражающим лицом, лицом безобидного слабоумного шута. — Это Вонючка, — сказала она. И тогда он понял. — Вот все, что о нем можно сказать, просто Вонючка. Не волк под дверью. Потому что волк — это предметно. Ловкий и беспощадный. Сильный, даже если и трусливый. А это просто Вонючка, потому что голод не здесь… — Она снова ударила его по животу ладонью. — Голод вот где. Он совсем другой. Он похож на ракету, на фейерверк или по крайней мере на детский бенгальский огонь, который, догорев, превращается в живой красный уголек, не боящийся умереть. И ничто другое. — Она взглянула на него. И тут он понял, что момент приближается. — Сколько денег у нас осталось?
— Сто сорок восемь долларов. Но это не страшно. Я…
— Так ты, значит, уже заплатил за квартиру за следующий квартал. — Момент настал, и теперь уже было слишком поздно. Моя беда в том, что каждый раз, когда я говорю правду или ложь, я, кажется, прежде сам должен проникнуться этой идеей. — Посмотри-ка на меня. Ты что, уже два месяца не работаешь в больнице?
— Понимаешь, это все тот детектив. Ты тогда была занята и в тот месяц забыла написать в Новый Орлеан. Он совсем не хотел мне навре… сделать так, чтобы меня уволили. Просто он не получил от тебя письма и забеспокоился. Он пытался узнать, все ли с тобой в порядке. Он тут ни при чем, это детектив все испортил. И меня уволили. Ужасно было смешно. Меня уволили с работы, которая обязана своим существованием моральному падению, уволили по причине морального падения. Только на самом деле все было, конечно, совсем не так. Просто эта работа сошла на нет, как я и предполагал…
— Так, — сказала она. — А у нас в доме даже выпить нечего. Пойди, купи бутылочку, а я пока… Нет, постой. Мы пойдем поедим и выпьем где-нибудь. И потом нам нужно найти собаку.
— Собаку? — Он видел, как она вытащила из ледника две отбивные, припасенные на ужин, и завернула их.
— И обязательно, дружище, возьми свою шляпу, — сказала она.
Был уже вечер, жаркий августовский вечер, светились и мерцали неоновые огни, лица прохожих приобретали то трупно-лиловый, то огненно-красный цвет, как и их собственные лица, когда они шли по улице, в руке она держала две отбивные, завернутые в толстую, скользкую, липкую оберточную бумагу. Не пройдя и квартала, они столкнулись с Маккордом. — Мы оба потеряли работу, — сказала она ему. — И поэтому ищем собаку.
Вскоре Уилбурну стало казаться, что невидимая собака и вправду находится среди них. Они зашли в бар, один из тех баров, куда они нередко наведывались, встречаясь раза два в неделю случайно или по договоренности с людьми, которых Маккорд привел в их жизнь. Сегодня они встретили четверых из них («Мы все потеряли работу, — сказал им Маккорд. — А теперь мы ждем собаку»), и теперь всемером сидели за столиком, рассчитанным на восьмерых, пустой стул, пустое место, две отбивные на тарелке рядом со стаканом чистого виски среди хайболов. Они еще не ели; дважды Уилбурн наклонялся к ней: — Может быть, нам поесть что-нибудь? Все в порядке, я могу…
— Да, все в порядке. Все отлично. — Она говорила не с ним. — У нас лишние сорок восемь долларов, подумайте только. Ни у кого нет лишних сорока восьми долларов. Ну-ка пейте, вы, амуровы дети. Не отставайте от собаки.
— Да, — сказал Маккорд, — вы, амуровы сыновья, брошенные в волны хемингуэевских морей.
Светился и мерцал неон, огни светофоров менялись с зеленого на красный и опять на зеленый, под ними визжали тормоза такси, проносились похожие на катафалки лимузины. Они так и не поели, хотя уже успели потерять двоих из своей компании, их было пятеро в такси, они сидели на коленях друг у дружки, отбивные все еще были у Шарлотты (бумага куда-то потерялась), а Маккорд держал невидимую собаку; теперь она по-библейски называлась Некоторый и питалась со стола бедняка[38]. — Да послушайте же, — сказал Маккорд. — Вы только послушайте одну минуту. Дом принадлежит Доку, Джилеспи и мне. Сейчас там обитает Джилеспи, но к первому числу ему нужно вернуться в город, и дом будет пуст. Можете взять свою сотню долларов…
— Ты непрактичен, — сказала Шарлотта. — Ты говоришь о безопасности. Разве у тебя нет души? Сколько денег у нас осталось, Гарри?
Он взглянул на счетчик таксомотора.
— Сто двадцать два доллара.
— Да послушайте же, — сказал Маккорд.
— Ладно, — сказала она. — Но сейчас не время для разговоров. Ты расстелил постель — ложись в нее. И натягивай одеяло на голову. — Они въехали в Эванстон, остановились у магазинчика; теперь у них
