появился фонарик, такси медленно ползло мимо богатых пригородных домов, а Шарлотта, перегнувшись через Маккорда, лучом фонарика освещала полуночные лужайки, мимо которых они проезжали. — Вот здесь, — сказала она.
— Я ее не вижу, — сказал Маккорд.
— Посмотри на ограду. Ты когда-нибудь слышал о железной ограде с венками из незабудок на каждом столбе, за которой не было бы железной собаки? И потом у дома мансардная крыша.
— Я тут не вижу никакого дома.
— И я тоже не вижу. Но посмотри на эту ограду.
Такси остановилось, они вышли. Луч фонарика поплясал по железной ограде с изогнутыми пикообразными столбиками, залитыми бетоном, у маленьких ворот с изогнутыми прутьями был даже столб в виде негритенка для привязывания лошадей. — Ты права, — сказал Маккорд. — Здесь она должна быть. — Фонарик теперь они выключили, но даже и в слабом свете звезд они ясно увидели ее — литая фигура сенбернара с физиономией, напоминающей одновременно императора Франца Иосифа и банкира из Мэна образца 1859 года. Шарлотта положила отбивные на чугунный постамент между литых ног. — Слушай, — сказал Маккорд. — Там есть все, что надо, — три комнаты и кухня, постели, кастрюльки там, сковородки, лес рядом, можно дрова нарубить. Если захотите, то и купаться можно. А после первого сентября все остальные коттеджи будут пусты, и вас никто не побеспокоит, купайтесь себе в озере, там и рыбку можно половить, и всю вашу сотню будете тратить только на жратву, а холода начнутся не раньше октября, а может быть, и ноября; да живите там хоть до Рождества, а то и дольше, если только холодов не боитесь…
Маккорд повез их на озеро в субботу вечером перед Днем Труда, припасы на сотню долларов — консервы, бобы, и рис, и кофе, и соль, и сахар, и мука — лежали в открытом заднем багажнике. Уилбурн поглядывал на вещественный эквивалент их последних денег с изрядной долей скептицизма. — О том, сколь велики возможности денег, начинаешь догадываться только после того, как обменяешь их на что-нибудь, — сказал он. — Может быть, экономисты как раз это и имеют в виду, когда говорят о норме сокращения доходов.
— Ты хотел сказать не о возможностях денег, — сказал Маккорд. — Ты хотел сказать об их летучести. Именно это и имеют в виду конгрессмены, когда говорят о свободно перетекающей валюте. Если до того, как мы успеем перетащить все это под крышу, пойдет дождь, то ты сам убедишься. Эти бобы, рис и весь остальной товар забродят и выпихнут нас из этой машины так, словно мы три спички в ведре домашней браги.
У них была с собой бутылка виски, и Маккорд с Уилбурном вели машину по очереди, пока Шарлотта спала. Они добрались до коттеджа вскоре после рассвета — сотня с чем-то акров воды, окруженная чахлым ельником, четыре полянки с домиком на каждой (из трубы одного из них поднимался дымок. «Это Брэдли, — сказал Маккорд. — А я думал, его уже здесь нет») и коротенькой пристанью. На узенькой полоске берега стоял олень, розовый в лучах восхода; подняв голову, мгновение он разглядывал их, а потом рванулся с места, его белый куцый хвост отмеривал длинные прыжки; Шарлотта, выскочив из машины с заспанным лицом, побежала к кромке воды. — Вот что я хотела изобразить, — кричала она. — Не животное, не собаку, оленя или лошадь, а движение, скорость.
— Ясно, — сказал Маккорд. — Давайте поедим. — Они выгрузили вещи из машины, занесли их в дом и развели огонь на плите, потом Шарлотта принялась готовить завтрак, а Уилбурн и Маккорд, прихватив бутылку виски, пошли к воде и уселись там на корточки. Они по очереди пили из горлышка. Вскоре в бутылке остался один глоток. — Это для Шарлотты, — сказал Маккорд. — Пусть выпьет за трезвость, за долгое воздержание.
— Вот теперь я счастлив, — сказал Уилбурн. — Я точно знаю, куда иду. Мой путь абсолютно прям — между двух рядов консервных банок и кульков на сумму по пятьдесят долларов с каждой стороны. Не по улице, где между домов бродят люди. Вот оно — уединение. И еще вода, медленное колебание уединения, а ты лежишь и смотришь на него. — Сидя на корточках и все еще держа в руке почти пустую бутылку, он окунул другую руку в воду, спокойная, покрытая рассветным туманом влага была не теплее искусственно охлажденной воды в номере отеля, рябь от его руки разошлась медленными кругами. Маккорд разглядывал его. — А потом наступит осень, первые холода, начнут падать первые красные и желтые листья, двойные листья, потому что их отражения будут подниматься им навстречу, потом они соприкоснутся и покачаются немного, так и не сомкнувшись. А потом можно будет, если захочешь, если не забудешь, открыть на минуту глаза и взглянуть на тени раскачивающихся листьев на груди рядом с тобой.
— Ради святого Иисуса Шопенгауэра, — сказал Маккорд. — Что это еще за третьесортная дребедень в духе Тисдейл?[39] Ты еще и поголодать-то толком не успел. Ты еще не выучился нищете. Если ты не поостережешься, то еще выболтаешь эту чушь какому-нибудь типу, который в нее поверит, и тогда я сам принесу тебе пистолет и прослежу, чтобы ты им воспользовался. Прекрати думать о себе, подумай немного о Шарлотте.
— Вот о ней-то я и говорю. Но я все равно ни за что не воспользуюсь пистолетом. Потому что я слишком поздно начал все это. Я все еще верю в любовь. — Он рассказал Маккорду о чеке. — Если бы я не верил в нее, я отдал бы тебе этот чек и отослал бы ее сегодня вместе с тобой назад.
— А если бы ты верил в нее так, как ты говоришь, ты бы уже давным-давно разорвал этот чек.
— Если бы я разорвал его, то никто не смог бы получить эти деньги. Он даже не смог бы забрать их из банка.
— К черту его. Ты ему ничего не должен. Разве не ты снял с него заботу о жене? Ты просто черт знает что. У твоего блуда больше мужества, чем у тебя, верно? — Маккорд поднялся. — Идем. Я чую запах кофе.
Уилбурн не шелохнулся, его рука оставалась в воде. — Я не причинил ей вреда. — Потом он сказал: — Нет, причинил. Если бы я до сего дня не понял ее, то я бы…
— Что?
— Отказался верить этому.
Минуту Маккорд сверху вниз смотрел на Уилбурна, а тот продолжал сидеть на корточках, держа в одной руке бутылку, а другую по запястье погрузив в воду. — Черт! — сказал он. Шарлотта позвала их в дом. Уилбурн поднялся.
— Я бы не
