— Ну да же! А то кто? Он самый. Экзекутор.
— Вы знаете, откуда вы явились?
— Не знаю. А что? Как-то я очутился тут, а почему — прямо-таки вот не знаю и не знаю. Холодно тут и беспокойно.
Сгрудившись, все смотрели на эту понурую фигуру и молчали.
— О чем же с ним разговаривать? — недовольно спросил Синявкин. — Что может быть за разговор, если он ничего не помнит.
— Все-таки это замечательно, то, что мы сделали, — весь трепеща от радостного возбуждения, сказал Заусайлов.
— Конечно, замечательно, — поддержал младший. — Этакая материализация! Другие кружки его у нас с руками бы оторвали.
Я осмелился и, бочком приблизившись к Бурачкову, спросил:
— Где вы были раньше — помните?
— Не помню, — лениво промямлил Бурачков. — Что- то у меня нынче голова тяжелая.
— Замечательный случай, — радостно сказала Чмокина. — Совсем живой человек. Послушайте… а где вы живете?
— Тут, — устало сказал Бурачков.
— То есть как это — тут?! Это моя квартира.
— Ваша?
— Ну да. А где вы живете?
— Не знаю. Я думаю, здесь живу. Раз я здесь, значит, здесь и живу. Спать мне хочется.
Все мы снова расселись по стульям и стали молча любоваться на вызванное к жизни произведение рук наших.
— Господа, — спросил Заусайлов-старший. — А он может дематериализоваться?
— Я думаю, — неуверенно сказала Чмокина. — Что ж ему тут делать?..
— Толку с него мало, — скептически заметил Синявкин. — Вызвать вызвали, а он ничего не рассказывает о том, что там. Тоже — дух называется!..
— Не помнит, — примирительно сказал я. — Мне его, в сущности, жалко. Смотрите — сидит и ежится и дрожит от холода. Отправить бы его обратно.
— А не оставить ли его так, как есть, — в интересах науки?
— Ну, какие там интересы науки? Человек ничего не помнит, двух слов сказать не может. Черт с ним! Дематериализуем его — и конец.
У всех было странное, совершенно непонятное тягостное ощущение и тайное желание избавиться от этого чересчур уплотненного призрака.
— Притушите свет, — скомандовал Сычевой. Пусть медиум заснет.
— И верно, — подхватил Заусайлов. — Я думаю, что это даже грешно; то, что мы делаем… Действительно: вызвали человека, а зачем, и сами не знаем.
— Ну и успокойтесь: отправим обратно! — раздраженно сказал Сычевой. — Тушите свет. Медиум, засните!
Все погрузилось в напряженное молчание. Только слышалось напряженное дыхание медиума.
— Дух, ты здесь? — несмело спросила Чмокина.
Ответом было молчание.
— Ты здесь, дух?!
Молчание…
— Ну, слава Богу, исчез. Давайте свет, да и пора расходиться по домам. Я сам не свой.
Щелкнул выключатель.
— Да, — недовольно сказал Сычевой, — исчез… Черта с два исчез! Торчит на том же месте.
Синявкин встал первый, потянулся и сказал:
— Ну, кто как хочет, а я спать пойду. Устал, да и поздно.
— Позвольте! — ахнула девица Чмокина, — а как же он? Ведь он сидит?!
— Да, действительно, — закусил Сычевой свой полуседой ус, — сидит. Хм!.. Ну, знаете что, Аглая Викентьевна?.. Пусть посидит до утра, а там видно будет!
— То есть как это так? — плаксиво сказала Чмокина. — Я так не хочу! Я — девушка, не забывайте вы этого! И мне, кроме того, страшно одной.
— Да ведь не одна же вы! — утешил Заусайлов-старший. — Он ведь тут тоже будет.
— Спасибо вам за такую компанию! Сами с ним оставайтесь.
— Действительно, это неудобно! — задумчиво сказал Синявкин. — Надо, чтобы он ушел. Послушайте, вы… как вас?.. Бурачков! Ступайте домой.
Бурачков поднял на него свои страдальческие, больные глаза и жалобно простонал:
— Куда же я пойду? Я не знаю, где мой дом. Это, вероятно, и есть мой дом. Мне холодно.
— Нам наплевать на то, что вам холодно. А шататься по чужим домам тоже не фасон! — вспылил Сычевой. — И что вам вообще угодно?
Бурачков испуганно взглянул на сердитого генерала и понурился.
— Я не знаю, куда мне идти! Мне некуда идти.
— Вот тебе! Нажили на свою голову! — раздраженно сказал Синявкин. — А все Заусайлов. «Голубчик, ты уплотняешься? Ну, уплотняйся, уплотняйся!..» Вот он тут и уплотнился. Попробуйте сковырните его теперь!
— Вы зачем здесь? — сердито сказал младший Заусайлов, обращаясь к призраку. — Вам что нужно? Это — ваша квартира? Это — чужая квартира! Вы хотите, чтобы мы полицию позвали? Она вам покажет, как уплотняться!
Бурачков молчал и только испуганно, исподлобья на всех поглядывал.
— Медиумы! — вдруг освирепел генерал. — Чего ж вы смотрите!! Это ваше дело избавить нас от него. Вы вызвали, вы и разделывайтесь, как знаете.
— Я же пробовала, — беспомощно пролепетала Фанни Яковлевна. — Ничего не выходит. Очевидно, он слишком уплотнился… Вы же сами просили…
В глубине комнаты тихо, как обиженный ребенок, плакала девица Чмокина. Ей казалось, что Бурачков никуда не уйдет отсюда и поэтому вся ее налаженная жизнь должна пойти прахом.
Генерал не мог видеть женских слез.
Он почти вплотную приблизился к Бурачкову и бешено гаркнул ему в лицо:
— Пошел вон!!
Бурачков только скорбно улыбнулся и прошептал
— Ну, куда я пойду, ей-Богу?..
Положение создалось невыносимое, все стояли, переминаясь с ноги на ногу, и не знали: уйти ли, бросив хозяйку Чмокину на произвол судьбы, или остаться вместе с ней до утра.
— А не позвать ли полицию? — спросил Синявкин.
— Неприятности могут быть. Ведь паспорта у него нет. Пойдут догадки, всякие подозрения…
— Да уж без паспорта — это не порядок. Еще если ты призрак, так сквозь пальцы могут посмотреть, а уж если уплотнился — тогда ни на что не посмотрят. Пожалуйте на цугундер!..
Я протиснулся поближе к Бурачкову и начал очень дипломатично:
— Скажите, господин Бурачков, а у вас тут, в городе, нет никого знакомых? Постарайтесь вспомнить.
— Позвольте… — призадумался совершенно измученный Бурачков. — Ну конечно же есть! Столоначальник третьего стола Адриан Игнатьич Кокусов… Не изволите знать?
— Кокусов, — дипломатично сказал я, подмигивая своим компаньонам. — Кажется, знаю. Это какой Кокусов? Адриан Игнатьич?
— Ну да, — оживился он. — Это мой большой приятель. Он на Вознесенском в доме номер семь жил.
— Так поздравляю вас, — фальшиво засмеялся я. — Он там и сейчас живет. Я это доподлинно знаю.
— Серьезно?
Он был доверчив, как ребенок.
— Ну, конечно. Ведь он женат?
— А как же. В 1832-м женился на Елене Петровне Гвоздиковой.
— Ну, так и есть! Я его знаю, — вскричал я. — Он мне часто говорил: «Соскучился, говорит, я по Бурачкову. Хоть бы одним глазком его повидать». Он вам будет очень рад.
— Как же, как же, — оживился Бурачков. — Приятели ведь мы. Я у него еще Ванечку крестил.
— Ну, Ванечка уже большой вырос. Совсем мужчина. Все про вас спрашивает. Вы бы навестили их.
— И то пойду, — сказал он, добродушно кивнув мне головой и поднимаясь с места. — И то пойду. Вот-то радость будет… Как же! Адриан Игнатьич… Ведь мы с ним еще с детства!..
Он проковылял в переднюю, надел чью-то барашковую шапку, набросил на плечи поданное мною старое пальто, висевшее в передней без употребления, — и, прихрамывая, покашливая, стал спускаться с лестницы…
Мы стояли у окна и с торжеством глядели на этого допотопного наивного доверчивого чудака, которого удалось так легко сплавить…
* * *
На другой день девица Чмокина позвонила мне по телефону:
— Послушайте! Вы знаете? Ведь он нынче утром ко мне приходил. Слава Богу, меня не было дома и квартира была заперта. Я сказала швейцару, если еще придет — не пускать.
— Конечно, — одобрительно сказал я. — Гоните безо всяких рассуждений.
— Я и сама так думаю. Вы уж помалкивайте о том, что случилось. Мы все сговорились молчать. А то Бог его знает, что может выйти.
* * *
Заметка в газетной хронике происшествий:
«Вчера в Лесном на опушке рощи был замечен висящий на дереве человек. Одет он был в типичный наряд чиновника сороковых годов. Вероятно, один из неудачников-актеров театра миниатюр, которые расплодились теперь, как грибы, а актеров содержат впроголодь. Бедняга, как предполагают, после спектакля побежал и повесился, не успев даже переодеться… Документов при нем не оказалось. Труп отправлен в Обуховскую больницу…»
Соседки
Луч солнца с раннего утра носился по всему городу: скользил по зеркальным окнам широких магазинов, по лакированным верхам сверкающих автомобилей, запутывался между цветов на модной дамской шляпке — и наконец все это надоело ему, солнечному лучу… Усталый, пополз он в тихую дремлющую улицу, наткнулся на маленькое подслеповатое окно одноэтажного домика, просочился сквозь коленкоровую белую занавеску и, зацепив одним краем огненный цветок фикуса, мирно задремал на плече маленькой бедной старушки.
