Георгий Николаевич разбудил Петра и Валю, когда перед палаткой опять на том же плаще стояла в ведре, дымясь, картошка в мундире, а рядом в эмалированной миске с верхом розовела жирная баранина. Аппетитно пахла большая краюха ситного хлеба.
— А я ужин успел взять на вас сюда, — говорил Момойкин, пятясь на коленках из палатки. — Повечеряем давайте.
Петр оглядел «стол» и подумал: «Живут сытно».
За палаткой Пнева, через ольшаник, просвечивало озерко. Петр и Валя пошли умыться. Через кусты увидели: правее, на берегу, задумавшись, сидел Пнев и смотрел на застывшее в воде отражение желтеющего леса. Близилась осень. Об этом, возможно, и думал Пнев… Пора была строить и землянки… Когда Петр и Валя умылись, Пнева уже не было.
Вернувшись, Петр увидел на «столе» бутылку с оставшимся самогоном.
— Не будем мы пить, пожалуй, — насупившись, скачал он.
— Ни к чему, — проговорил Момойкин. — Помню, в гражданскую этак у нас одну роту красные до единого, пьяненьких-то, пленили… Смирился, не армия же здесь, да и не пью сам-то.
Анохин осуждающе поглядывал на Петра. Сопел. Когда же стали ужинать, проговорил, давясь горячей картошкой:
— Оно… к такой еде по лафитничку бы и не того, не помеха. — И заискивающе поглядел на Момойкина: — Аль не так?
— Выпили же давеча за встречу, — вмешалась Валя.
Анохин, которому выпить, очевидно, хотелось, но который не мог ронять перед остальными своего достоинства, обратился ко всем уже с такими словами:
— Вот, думаю, интересно русский человек устроен: есть так есть, пить так пить… Ну, не кажный. А почему? Ведь германцы, — и поправился, — гитлеровцы, оне… в меру, чай? Одно слово, образованность.
— Сказал! — перебил его Георгий Николаевич. — Насмотрелся я и на них в Эстонии. Они это свое по глотку да по кусочку, а чужое… До поноса объедаются и опиваются. От жадности у них эта экономия.
— Оно… так, — согласился вдруг Анохин. — Чужое, оно чужое и есть. Его не жалко. Вот и жрут и пьют от пуза…
Разговор о том, как пьют и едят немцы, шел весь остаток ужина. К самогону так и не притронулись. Когда Момойкин убрал со стола, все решили прогуляться к озерку, где уже собирались бойцы отряда.
— Там у нас как бы увеселительное место, — объяснил Момойкин.
— Клуб, выходит, — шутливо добавила Валя и накинула на себя кофту — от воды тянуло сыростью.
Когда они подошли к бойцам, гармонист уже играл «Хаз Булата», а Егор, закинув голову и отсвечивая лысиной, мял в руках старенькую клетчатую кепку и, немного фальшивя, драл звонкий, с переливами голос так, что слова песни далеко разносились по лесу.
Увидав подошедшего Момойкина, Егор вдруг перестал петь, подскочил к Георгию Николаевичу. Схватив его за руку, повел в круг. Кричал гармонисту:
— «Кудеяра», «Кудеяра» давай! Пока не споет, не отпустим!
Петр посматривал на них и тянул Валю в сторону. Думал: «Сдурели… Услышать же могут?! Вдруг где каратели рыщут?»
Войдя в круг, Момойкин скрестил на груди руки и негромко запел мелодичным, низким голосом:
Было двенадцать разбойников,Был Кудеяр — атаман,Много разбойники пролилиКрови честных христиан…
С третьей строки мелодию подхватили голоса и гармошка. Георгий Николаевич в это время не пел: грустный, он кротко смотрел на гармониста, который тихо выводил мелодию.
Когда гармошка и голоса смолкли, Момойкин запел дальше.
Петр и Валя наблюдали.
— У них, наверно, ее каждый вечер поют, — посмеиваясь, сказал Петр.
— В Залесье он ее не пел, — задумчиво проговорила Валя и прижалась к нему. — Странно. Откуда он ее узнал? Ведь это слова Некрасова о двух великих грешниках из поэмы «Кому на Руси жить хорошо»!
А партизаны уж слушали, как Георгий Николаевич выводил последний куплет — вовсе и не некрасовский:
Бросил своих он товарищей,Бросил набеги творить.Сам Кудеяр в монастырь ушелБогу и людям служить.
В мелодию концевых строк было вложено исполнителем такое чувство, будто ударил где-то далеко-далеко не в полную меру большой колокол и звук его смягчило чем-то, но этот смягченный звук все равно плывет и плывет по уснувшей в безветрии округе, будя мысли, далекие от всего, что заставляет жить, стремиться, мечтать. От этого на Петра повеяло тоской. Казалось: сильная, мужественная натура, не удовлетворившись жизнью, но отметавшись уже, успокаивается, приняв за выход обман, о котором еще не знает.
Спев, Момойкин вышел из круга и направился к Петру с Валей.
Егор резко крикнул:
— А ну, шире круг! — И гармонисту: — Давай фокстрот!
Гармонист заиграл «Катюшу», и к Вале, опередив Момойкина, подбежало сразу несколько бойцов, в том числе и сам Егор. Все они приглашали ее танцевать. Егор, окинув Петра блудливым, убегающим в сторону взором, бесцеремонно схватил Валю за руку и потащил к «пятачку».
Петр, немного растерянный, смотрел им вслед. Остановившийся возле него Момойкин виновато улыбнулся.
— Уж ты прости, — сказал он извинительным тоном, — народ у нас такой. — И перешел на себя: — Вот проголосовали спеть, и подавай (чувствовалось по выговору, что слово «проголосовали» Георгию Николаевичу нравилось). Полюбилась им эта песня, вот и пой!.. А я, по правде, разлюбил ее. В Эстонии пел, грустно было… Вот и пел — тоску заливал. А тут черт надоумил: выпили как-то, ну я и спел раз им… В Эстонии-то, грешный, думал: «Может, правда в монастырь идти? Грехи, может, давят?..» Да все равно в монастырь не ушел бы: кому я там нужен? Ни кола ни двора, а монахам, поди, взнос вносят… Да… А монастырь там был хороший. «Печоры» называется. Возле него я года три назад по найму у одного хуторянина батрачил… Хорош монастырь! Лежит в глубокой балке, обнесен высоченной стеной из камня, на дне балки собор, кельи… Даже казалось, глядя на красоту эту: Кудеяр не иначе в него ушел — уж больно тихое место и отгорожено от мирской жизни чем-то таким невидимым, неземным будто, но и улавливаемым… духом каким улавливаемым ровно…
Петр, совсем перестав слушать Момойкина, ревниво следил, как Валя и Егор танцуют — одни на «пятачке». К парню росло в нем грубое, отталкивающее чувство. Оно вытесняло впечатление от «Кудеяра». И, когда танец кончился и Егор, отвесив Вале что-то вроде поклона, отпустил ее, Петру уже казалось, что этого человека он не перенесет и изобьет когда-нибудь.
Момойкин понял, что Петр его не слушает, и, сославшись на дела, направился к палатке.
Подошедшей с раскрасневшимся, счастливым лицом Валентине Петр вдруг сказал:
— Меня этот Егор удивляет! У него такое горе! Помнишь, Георгий Николаевич рассказывал?.. А он… И «Кудеяр» его не задел, и ничего будто не было с ним, и семьи его фашисты будто не лишили?! — И вовсе грубым голосом: — Понимаешь?.. Что он так веселится? К чему?
— А может, он это… чтоб забыться, — поняв состояние Петра, примиряюще проговорила Валя. — У каждого по-разному переваливает. — И, не умея скрыть радости, игриво посмотрела ему в глаза: — Мне вот тоже весело!
А на «пятачке» Непостоянный Начпрод танцевал уже цыганочку.
Валя, еще возбужденная, разгоряченными глазами улыбчиво посматривала на Непостоянного Начпрода, который лихо выкидывал колено за коленом. Темные, кольцами вьющиеся волосы его, казалось ей, тоже пляшут… Когда коленца получались особенно удачные, бойцы, перекрикивая гармонь, подбадривали его: «Браво, Непостоянный Начпрод!.. Здорово!.. А ну еще крепче, Павлуша!..»
Из круга Непостоянный Начпрод вышел уставший. На его лице, пока танцевал — напряженном, появилась добродушная усмешка.
— Молодец! — сказала Валя и потянула Петра вдоль озерка, к березняку.
— А на мины тут не нарвемся? — уже войдя в березняк, спросил с каким-то холодком в голосе Петр — все еще думал о Егоре, об этом веселье, которое здесь, в партизанском лагере, да еще в такой форме, казалось ему совсем лишним.
Валя прижалась к нему. Ответила почему-то полушепотом:
— Георгий Николаевич сказывал, что мин тут нет. Тут топь непролазная.
— Когда это он успел? — удивился Петр.
— Успел вот, — прижимаясь к Петру еще ближе, игриво ответила Валя и загадочно посмотрела искрящимися от радости глазами ему в лицо.
Петр был отходчив. Егор уже забывался.
Метров через тридцать они остановились перед болотом. Из мертвой, стынущей воды торчали высокие мшистые кочки, похожие на тумбы. Сбоку полоска сухой земли уходила дальше, огибая полудугой кочки. Петр прошел по ней и оказался на островке сухой, поросшей березняком земли, возвышающейся над болотом. Здесь было сухо, мягкий, хрустящий под ногой мох ковром устилал островок.
— Иди сюда, — сказал Петр и сел на мох; на минуту вспомнив о Егоре, простодушно подумал: «А я тоже хорош! И приревновал уж!»
