Это просто замечания по ходу, векторы движения.
VI. 9
Один из наиболее очевидных парадоксов абстрактного пространства заключается в том, что оно может быть одновременно и совокупностью локусов, где рождаются противоречия, и средой, в которой они проявляются и которую раздирают, и, наконец, орудием, позволяющим их подавить и заменить внешней когерентностью. Что практически (в пространственной практике) наделяет пространство функцией, которую прежде выполняла идеология и которая до сих пор считается идеологической.
Джейн Джекобс уже в 1961 году проанализировала неудачный опыт city planning and rebuilding (урбанизма и городской реконструкции) в Соединенных Штатах. Она показала, в частности, как разрушение улицы и ближайших окрестностей влечет за собой исчезновение сложившихся (или считавшихся таковыми) характеристик городской жизни: безопасности, контактов, воспитания детей, разнообразия отношений и т. д.[167] Автор не поднимается ни до открытых обвинений в адрес неокапитализма, ни до выявления противоречий, имманентных пространству, произведенному капитализмом (абстрактному пространству). Однако она весьма наглядно демонстрирует его разрушительную силу и самоуничтожение городской жизни средствами, внешне призванными ее создавать или воссоздавать.
Сложная, неясная (по видимости или реально, в данном случае не важно) городская ситуация в Соединенных Штатах породила практическую и теоретическую инициативу: возложить распутывание клубка проблем на эксперта, который должен был для начала их четко изложить, а затем искать возможное решение. Таков был изначальный замысел advocacy planning, выдвинутый в противовес city planning властей. Группа пользователей, или жителей, брала себе в помощь какое-либо компетентное лицо, наделенное даром слова и коммуникабельностью, – то есть адвоката для ведения переговоров с политическими и финансовыми властями[168].
Попытка эта, проанализированная Р. Гудменом, потерпела неудачу по нескольким причинам. Если заинтересованные стороны, люди, которых это касается, молчат, то кто может говорить за них, вместо них? Ни один эксперт, ни один специалист по пространству или красноречию, никакая компетенция этого не может и не имеет на это права. От лица кого говорит эксперт? Какими понятиями? Каким языком? Как отделить его речь от речи архитекторов, или промоутеров, или политиков? Брать на себя такую роль, такую функцию – значит согласиться с фетишизмом коммуникации, обмена, занявшего место использования! Проблема сводится к молчанию пользователей – и только к нему. Либо эксперт работает за свой счет, либо он подчиняется требованиям бюрократических, финансовых или политических властей. Если он противодействует этим силам во имя заинтересованных лиц, он губит себя.
Один из самых глубоких конфликтов, имманентных пространству, состоит в том, что «переживаемое» пространство не позволяет конфликтам находить выражение. Чтобы их изложить, их нужно воспринимать помимо репрезентаций пространства – вне того, как оно обычно осмысляется. Необходима теория, которая выйдет за рамки как пространства репрезентации, так и репрезентации пространства и сформулирует противоречия (прежде всего – противоречие между двумя этими аспектами репрезентации). Социально-политические противоречия получают пространственную реализацию. Следовательно, противоречия пространства придают реальность противоречиям социальных отношений. Иными словами, в противоречиях пространства «выражаются» конфликты социально-политических интересов и сил; но эти конфликты имеют место и действуют только в пространстве, становясь противоречиями самого пространства.
VI. 10
Основополагающее противоречие между глобальностью (способностью осмыслять пространства и воздействовать на них в широком и даже в мировом масштабе, как в информатике или политике воздушных сообщений) и парцелляцией (дроблением пространства с целью продажи и покупки) дублируется в стратегическом плане. Ресурсы в стратегических пространствах всегда локализованы. Их подсчитывают в единицах (производственных и потребительских: предприятиях, домохозяйствах). Что же касается конечных «целей» любых крупных стратегий – стратегий ведущих государств и основных наднациональных компаний, – то они всегда глобальны, вплоть до мирового масштаба. Дисперсия, дробность, доходящие до сегрегации, коренятся в стратегических намерениях, воле к власти на самом высоком (в смысле количества ресурсов и качества преследуемых целей) уровне – и подчиняются этим намерениям. Все дробное, разрозненное сохраняет единство в гомогенном пространстве власти. Последнее, разумеется, учитывает сочленения и связи между элементами, которые оно удерживает в парадоксальном состоянии – объединенными и разрозненными, сопряженными и разъятыми, расчлененными и спрессованными.
Представлять себе некую иерархическую шкалу между двумя крайностями или полюсами – намеренным единством политической власти и фактической дисперсией дифференцированных элементов – было бы ошибкой. Весь вес (все «целое») ложится на низший микроуровень, на локальное и локализуемое – на повседневность. Весь вес (все «целое») покоится на нем: эксплуатация и господство, покровительство и подавление в их неразрывном единстве. В основе и основании «целого» лежат разъединение, разделение, поддерживаемые как таковые высшей волей; разъединение и разделение, неизбежные как результат истории (истории накопления), но смертельные в той мере, в какой их искусственно сохраняют, ибо в результате рвется связь между всеми моментами и элементами социальной практики. Пространственная практика разрушает практику социальную; последняя самоуничтожается в первой.
В стратегическом плане противостоящие силы, занимая пространство, порождают напряжения, действия, события. На этом уровне закон взаимопроникновения мелких волнений уже не действует.
Тем не менее микроуровень остается чрезвычайно важным. Он не оставляет места столкновению сил и не является средой их приложения, зато содержит в себе и ресурсы, и цели. Ибо целью любой стратегии всегда было и будет завладение неким пространством разнообразными политическими и военными средствами.
Для расшифровки сложного пространства можно построить различные сетки-классификации. Самая общая и грубая классификация будет включать оппозиции и контрасты в пространстве: изотопии (аналогичные пространства), гетеротопии (пространства, вынесенные за пределы друг друга), и, наконец, утопии, пространства, занимаемые символикой и воображаемым: «идеальностями», наподобие природы, абсолютного знания и абсолютной власти. Уже эта весьма приблизительная классификация позволяет выявить парадокс, то есть не замеченное прежде противоречие: лучше всего освоены пространства, занятые символами. Таковы, например, сады и парки, символизирующие абсолютную природу, или религиозные здания, символизирующие власть и знание, то есть абсолютное в чистом виде.
В более гибкой и более конкретной классификации локусы подразделяются по своей принадлежности, то есть в зависимости от использования и пользователей: частные, публичные, промежуточные (проходы, пути следования).
Третья сетка отражает уровень стратегий. Благодаря ей в пространственном хаосе обнаруживается некоторый порядок: рынок пространства сопрягается с пространствами рынка; благоустройство (планирование) пространства – с занимающими его производительными силами; политические проекты – с препятствиями, то есть силами, которые противодействуют тому или иному стратегическому плану и которым иногда удается создать внутри пространства некое контрпространство.
Не стоит ли углубить подобное исследование и выстроить единую приемлемую сетку-классификацию? Два соображения в порядке ответа на этот вопрос. Во-первых, ничто не заставляет нас ограничивать число классификаций или отдавать предпочтение одной из них. Во-вторых, само понятие сетки, классификации, подобно понятиям модели или кода, не внушает особого доверия. Все эти инструменты формального знания имеют четкую цель: отсечь противоречия, заменить их внешней когерентностью, свести диалектику к логике. Это стремление неотделимо от так называемого «чистого», «абсолютного» знания, не ведающего собственной сущности: редукции, состоящей на службе власти.
VI. 11
Основываясь на познании производства пространства, можно представить себе науку о социальном пространстве, то есть пространстве городском и сельском с преобладанием городского.
Каким термином ее назвать? Познание, наука, знание? Термин «знание» уже успел приобрести нежелательную коннотацию. Дело даже не в том, что он обозначает некое устаревшее, отошедшее в область истории достижение мысли, занимающее свое место на полке наряду с прочими отжившими завоеваниями. Само употребление этого слова не внушает доверия. В нем есть какой-то произвол: каждый может по своему усмотрению расставить то, что его устраивает, и то, что его не устраивает, по полкам устаревшего знания или знания сложившегося.
