— О, ваша совесть, ваша совесть! — повторила Кэтрин с насмешкой. — Ваша совесть служит вам козлом отпущения. Пожалуй, она достаточно вынослива, чтобы выдержать тяжесть одного из лучших имений аббатства святой Марии в Кеннаквайре, недавно конфискованного нашим благородным королем у аббата и монастырской общины за тяжкий грех верности своим религиозным обетам, каковое имение ныне, быть может, будет вручено высочайшим и всемогущим изменником и прочая и прочая Джеймсом, графом Мерри, исправному дамскому угоднику Роланду Грейму за его преданную и верную службу в качестве соглядатая и доверенного тюремщика при особе его законной государыни королевы Марии.
— О, как вы несправедливы ко мне! — воскликнул паж. — Да, Кэтрин, жестоко несправедливы. Богу известно, что я готов ради несчастной королевы рискнуть и даже пожертвовать собственной жизнью. Но что я или кто бы то ни было другой мог бы сделать для нее?
— Кое-что можно сделать… многое можно сделать… все можно сделать, если бы только нашлись люди столь же верные, как шотландцы времен Брюса и Уоллеса. О Роланд, если бы вы знали, какие возможности вы упускаете только благодаря вашему непостоянству и холодности вашей натуры!
— Как могу я упустить возможности, о которых мне ничего не известно? — резонно возразил Роланд. — Был ли такой случай, чтобы королева, или вы сами, или кто бы то ни было другой говорил со мной о какой-либо услуге для королевы и чтобы я отказался ее выполнить? А разве все вы не остерегались меня во время ваших совещаний, словно я гнуснейший изменник, какой только был со времен Ганелона?[36]
— А кто же сможет доверять, — возразила Кэтрин Ситон, — закадычному другу, ученику и соратнику еретического проповедника Хендерсоиа! Нечего сказать, хорошего наставника вы себе избрали взамен достопочтенного Амвросия, который ныне изгнан из своего дома и усадьбы, если еще не брошен в темницу за противодействие тирании Мортона, брату которого регент передал владения и доходы этой божьей обители.
— Возможно ли это? — воскликнул паж. — Неужели достопочтенный отец Амвросий так страдает?
— Весть о вашем отпадении от веры предков, — ответила Кэтрин, — будет для него ужаснее всех издевательств тирана.
— Но почему, — спросил глубоко растроганный Роланд, — почему вы предполагаете, что… что… что… все это у меня так, как вы говорите?
— А разве вы сами отрицаете это? — возразила Кэтрин. — Разве вы посмеете отрицать, что пили отраву, которую вам следовало оттолкнуть от уст? Что она и сейчас продолжает бродить в ваших жилах, если еще не отравила самый источник жизни? Станете ли вы отрицать, что у вас появились сомнения, как вы их гордо именуете, относительно того, в чем папы и церковные соборы запрещают нам сомневаться? Не поколебалась ли ваша вера, если она уже окончательно не разрушена? Разве этот еретик проповедник не хвалится уже своей победой? Разве еретичка хозяйка этой темницы не ставит вас в пример? А королева и леди Флеминг, разве они не поверили уже полностью в ваше отступничество? И разве есть хоть кто-либо, за исключением одной… да, я готова признаться в этом, можете думать, что вам угодно… есть ли здесь кто-либо, кроме меня, у кого осталась хоть слабая вера, что вы еще оправдаете те надежды, которые мы все на вас некогда возлагали?
— Я не знаю, — ответил бедный паж, пришедший в большое смущение от сознания, что на него возлагались какие-то надежды, да еще той самой девушкой, которая так живо интересовала его и к которой приковано было все его внимание во время пребывания в замке Лохливен. — Я не знаю, чего вы ждете от меня и чего вы остерегаетесь. Я послан сюда прислуживать королеве Марии, и я готов быть ей слугой до гробовой доски. Если кто-либо ожидает от меня услуг другого рода, то это не входит в мои обязанности. Я не признаю и не отвергаю доктрины реформатской церкви. Если говорить откровенно, мне кажется, что распущенность католического духовенства справедливо навлекла на него всеобщее осуждение; быть может, как раз это и послужит к его исправлению. Но предать несчастную королеву… Бог свидетель, как далек я от такой мысли. Даже если я когда-либо думал о ней хуже, чем полагается думать верному слуге и чем имеет право думать ее подданный, я все-таки никогда не предал бы ее, больше того — я помог бы ей в любом предприятии, которое даст ей возможность оправдаться перед всем миром.
— Довольно! Довольно! — воскликнула Кэтрин, сжимая руки. — Значит, ты не покинешь нас, если представится случай добыть свободу нашей царственной госпоже и дать ей возможность вступить в справедливые переговоры с ее мятежными подданными?
— Нет, — ответил паж. — Но послушайте, прекрасная Кэтрин, что сказал мне лорд Мерри, посылая меня сюда…
— Уж лучше я выслушаю, что сказал дьявол, — отрезала Кэтрин, — чем то, что говорил этот вероломный вассал, вероломный брат, вероломный друг, вероломный советник. Этот человек, который жил от щедрот казны и довольствовался скромной пенсией, был возведен в советники ее величества, стал распорядителем всех богатств шотландской короны; его звание, доходы, положение, влияние, могущество росли как грибы… И все это исключительно благодаря милости его сестры, а он отплатил ей тем, что заточил в этой мрачной темнице, лишил престола и лишил бы жизни, если бы у него хватило на это смелости.
— А я вовсе не такого плохого мнения о графе Мерри, — ответил Роланд Грейм и добавил с улыбкой: — По правде говоря, меня следовало бы чем-нибудь подкупить, чтобы я полностью и без оглядки примкнул к той или иной стороне.
— Ну, если дело только за этим, — пылко воскликнула Кэтрин Ситон, — вам наградой послужат молитвы угнетенного народа, разоренного духовенства, оскорбленной знати, вечная слава среди потомков и горячая признательность современников, хвала на земле и блаженство в небе. Ваша страна сохранит память о вас, королева будет у вас в долгу, одним прыжком вы подниметесь от низшей ступени рыцарства до самой высокой, все мужчины будут уважать вас, все женщины будут любить вас, а я, давно уже вместе с вами посвятившая себя освобождению королевы, буду… да, да, я полюблю вас больше, чем сестра когда-либо любила брата.
— Продолжайте, продолжайте! — прошептал Роланд, опустившись на одно колено, и взял руку, которую протянула ему Кэтрин в пылу увещаний.
— Нет, — сказала она после непродолжительного молчания, — я и так уже высказала достаточно… слишком много, если мои слова не убедили вас, и слишком мало, если они достигли своей цели. Но они убедили вас, — продолжала она, увидев, что лицо юноши запылало тем же воодушевлением, что и ее собственное. — Или скорее высокая идея сама покорила вас. Итак, я посвящаю тебя в рыцари этой идеи. — С этими словами она протянула палец ко лбу удивленного юноши и, не прикасаясь к нему, начертала над ним знак креста. Наклонившись к Роланду, она, казалось, поцеловала пустое пространство, в котором был начертан этот символ. Затем, вскочив и вырвав у него свою руку, она бросилась в покои королевы.
