Когда Фриц окончательно пришёл в себя, травник первым делом вытащил на свет браслетку и надел мальчишке на руку, слегка сведя концы, чтоб она не соскользнула с его тонкого, совсем ещё детского запястья.
— Это тебе, — лаконично сказал он и потрепал мальчишку по плечу.
Фриц с интересом покосился на браслет, пересчитал подвески. Их оказалось девять.
— А зачем? — спросил он.
— Так надо. Постарайся не терять.
Ялке он ничего не соизволил объяснить. Та не настаивала.
Сейчас она смотрела и вспоминала. Но Фриц ничего этого не помнил и не знал. Он не знал, что его в последний миг вернули с дороги, с которой мало кто обратно возвращался. Он просто стоял и радовался бытию. Снег ослеплял. Дневное солнце серебрилось искрами. Безоблачное небо было синим и прозрачным. Фриц посмотрел на скалы со стеклянным водопадом, на тропинки, на застывшую чашу родника, на голые деревья, окантованные снегом, и на сосны, хоть зелёные, но тоже в снежной шубе, на большое кряжистое дерево, стоящее отдельно, и решил, что здесь совсем неплохо. Дом был просторный, длинный, с сараем и большим запасом дров. На душе у Фрица сделалось вдруг удивительно легко и тихо. Он вдохнул полной грудью, закашлялся, плотнее запахнулся в одеяло и развернулся лицом к двери. Увидел, что Ялка смотрит на него, слегка смутился, но потом вызывающе поднял взгляд. Критически осмотрел дверной косяк, достал из рукава Вервольфа, примерился и двумя уверенными вертикальными движениями вырезал на потемневшем дереве значок из азбуки бродяг — косой шеврон «V». Знак того, что о тебе всегда здесь позаботятся, когда ты болен. Ялка не стала возражать или протестовать. Вообще ничего не стала говорить.
А Фриц постоял ещё, оглядывая свою работу, затем кивнул, спрятал нож и направился в дом — выздоравливать.
* * *
— Hola, Мигель!
Хлопок по плечу вывел Михелькина из задумчивости. Он обернулся.
Коренастый бородатый Санчес подмигнул ему и плюхнулся рядом на скамейку. Поёрзал задом, располагаясь поудобнее, откинулся к стене и с видом полного удовлетворения вытянул ноги к огню. Он был без кирасы и без алебарды, в одних рейтузах и суконной куртке с острыми плечами, расшнурованной на волосатой груди. Брабантский воротник на нём засалился и потемнел, вязь кружев растрепалась. В одной руке была початая бутылка амбуазского вина, в другой — большой кусок поджаренной свиной грудинки. Солдат периодически прикладывался то к тому, то к другому, подмигивал и выглядел довольным выше всякой меры.
— Чего приуныл? — осведомился он после доброго глотка из пузатой бутылки. — Ну-ка, подставляй стакан. Подставляй, подставляй: такому славному muchacho, как ты, не следует так убиваться. Опять вспоминаешь ту свою девку?
Михель не ответил. Стакан, однако, он под горлышко подставил, молча посмотрел, как тот наполнился рубиновым напитком, вздохнул, потянул его к себе и залпом отпил половину. Санчес одобрительно кивнул, поставил бутылку на стол и полез в карман за трубкой.
— Зря ты так, — сказал он, набивая в чашечку табак из жёлтого кисета. — Сам посуди: стоит ли вспоминать ту, что причинила тебе столько боли? Carambа! Ты напоминаешь мне одного моего знакомого; он тоже любил, чтобы баба била его плёткой; нарочно завёл для этого плётку, такой был дурак. Так она потом сбежала от него к другому, который стал лупить уже её, той же самой плёткой, и все стали довольными, кроме того дурака флагеллянта. Ты — как он, тебе, наверно, тоже нравится, когда болит el corazon[69]. Смотри, ты можешь кончить так же плохо! Мужик ты или не мужик? К чему убиваться, когда вокруг ходят такие красотки?
С этими словами Санчес ловко ухватил за зад грудастую деваху из прислуги — полную, круглую темноволосую бесстыдницу, которая как раз шла мимо них с пустым подносом, притянул её и усадил к себе на колени. Та с визгливым смехом стала отбиваться, прикрываясь от него подносом, за что получила сперва шлепок по заду, потом — поцелуй в щёчку, вырвалась и убежала, выверенным жестом оправляя юбки. Санчес проводил её алчущим взглядом и подкрутил усы. Михель тоже посмотрел ей вслед, вздохнул и отвернулся: «красотке» было далеко за двадцать, она уже не раз рожала, половины зубов у неё не хватало, а лицо являло собой живое воплощение соблазна и порока. К тому же девица была неопрятна и сильно пьяна. Санчес, однако, ничего такого не заметил. Он был всецело поглощён своими мыслями.
— Да, люди делают плохое дело, когда вовремя не приучают женщину к ремню, — заявил испанец, в очередной раз оторвавшись от бутылки. — Смотрю я на тебя и удивляюсь, как из-за какой-то глупой девки нормальные люди теряют башку. А почему? И по какой причине? И какой из этого следует вывод? Правильно — наплевать! Так что выпьем, Мигель! Трактир, вино, сговорчивая девка, что ещё солдату нужно? Конечно, ты не солдат, но пей, сколько хочешь, я плачу; это полезно — пить, когда болит душа. Хочешь совета? Забудь о ней, забудь об этой девке! Всё равно, если padre отыщет её, он отправит её на костёр вместе с brujo Лисом и вместе с мальчишкой. Или утопит, как ведьму. Ты хочешь посмотреть, как её утопят?
— Пошёл ты... — пробурчал невнятно Михелькин и отвернулся.
— Что? — не расслышал тот и, видимо приняв его слова за знак согласия, снова потрепал парня по плечу. — Ну, ну, не надо обижаться! Ты так её хочешь, что снова боишься? Смотри на вещи проще. Вот мы, например. Ну, поплясали под ведьмовскую дудку, с кем не бывает? Что ж теперь нам, обосраться — и не жить? Ха! уж если ненароком вышло обосраться, значит время поменять штаны, и только. Не думай, что мы здесь просто так сидим и никуда не торопимся. Наш padre ничего не делает, не просчитав всё наперёд на сто шагов, он не теряет время зря, нет! Сейчас он наверняка сидит и что-нибудь придумывает. В другой раз он лишний раз помолится, или принесёт под платьем освящённую гостию, или сделает что-нибудь ещё, и проклятый рыжий brujo никак не сможет нам навредить, потому что демоны его оставят. — Тут Санчес размашисто перекрестился и как следует затянулся трубкой. В воздухе поплыл медовый запах «Амстердама». — Вот увидишь, — закончил он, выпуская носом дым, — стоит нам напасть на его след, и мы насадим его на пики быстрее, чем Родригес по утрам мастит свои mustaches[70]! Ха!
И он заржал, довольный своей шуткой.
День клонился к вечеру. С кухни потянуло разогретым маслом, жареной гусятиной и пивом. Трактир помаленьку наполнялся людьми, под закопчёнными балками корчмы витали дым и гул голосов. На пятерых испанцев уже никто не обращал особого внимания — за ту неделю, что они здесь провели, все завсегдатаи трактира «Под Луной» уже успели к ним привыкнуть, а другие посетители сюда не ходили. Родригес с Киппером уже успели сменить за это время с полдюжины собутыльников, а Санчес — вдвое больше полюбовниц, Анхель истыкал ножом все стены, на пари попадая во что угодно, а немногословный Хосе-Фернандес выиграл в кости с десяток флоринов, чем изрядно пополнил свой кошелёк. Что касается Гонсалеса, то Мануэль уже раз десять разобрал и собрал свою несчастную аркебузу, извёл на это дело уйму ветоши и масла, и угрюмо отмалчивался, когда приятели его подначивали, чего ж он не стрелял, когда Лис показался в дверях злополучного дома. Честно говоря, он этого и сам не понимал.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
