— А я? — с усмешкой спросил его Санчес.
Смитте сделал полуоборот, замер и несколько мгновений смотрел ему в глаза своим безумным мутным взором, от которого испанцу сделалось не по себе. Казалось, Смитте видит что-то запредельное, далёкое, доступное одним лишь ясновидящим, пророкам и безумцам.
— И ты, — сказал он наконец.
НИКУДА
Выстрел. Я проснулся в начале шестого;Я наблюдал охоту на единорогов,Но я оставался при этом спокойным:Я много читал о повадках этих животных.Никто не сможет поставить их в упряжь,Никто не сможет смирить их пулей,Их копыта не оставляют следа,Они глядят вслед движущейся звезде.[75]
БГ
Неделя за неделей уносились прочь, пятная снег затейливыми иероглифами птичьих следов, а в маленькой хижине на старых рудниках, приютившей трёх человек, ничего не менялось. Всё так же травник приходил и снова исчезал, принося известия и свежие припасы, так же приходили к ним лечиться всяческие существа, живущие в лесу, приходили сами, приводили родичей, приносили детёнышей. В меру сил Жуга ухитрялся помочь каждому, врачевал зверей, людей и птиц и всяких, как он выражался, «креатур», не делая меж ними никаких различий. Когда его подолгу не бывало дома, Ялка и сама, бывало, пользовала их заранее приготовленными мазями, настойками и порошками. Никто не жаловался. За лечение расплачивались, кто чем мог — кто горстью осенних орехов, кто сушёными грибами или ягодами, а кто и камушками из пустого рудника. Цена, конечно, всем этим подаркам была невелика, но травник всему находил применение. Одна хвостатая малышка с остренькими зубками запомнилась девушке тем, что у неё совсем не оказалось, чем платить за вылеченное ухо, и она заместо денег спела тут же сложенную ею благодарственную песенку. Мелодия её потом долго ещё звучала у Ялки в ушах.
Иногда заглядывали крысы, — та самая троица, увиденная ею в самый первый день — Адольф, Рудольф и Вольфганг Амадей. По примеру Лиса Ялка оставляла им какие-нибудь крошки и объедки, только не на столе, как делал тот, а на полу, и по возможности — в углах, ибо против крысы на столе протестовало всё её женское естество. К слову, все трое вели себя довольно чинно, не дрались и быстро убирались прочь. Припасы в кладовой они ни разу не тронули.
Три мышки взобрались на столИ там делили хлеба корку.Сначала сбросили на пол,А после утащили в норку.Они пищали и дрались,А корка так сопротивлялась...Когда до норки добрались,От хлеба мало что осталось.Теперь они тревожно спят,И корку слопали до крошки,И наверху троих мышатНапрасно поджидает кошка.
Способность рифмовать и складывать слова Ялка обнаружила в себе случайно, после той кошмарной ночи, когда травник притащил назад ушедшего мальчишку (Ялка старалась избегать слова «умершего» — уж очень ей при этом становилось не по себе). Как-то — мыла посуду и поймала себя на мысли, что напевает про себя эту дурашливую песенку про трёх мышат (мышата — конечно же, не крысы, с их присутствием она вполне могла смириться). Она удивилась, подумала, с чего бы это, потом вслушалась и решила, что это ей даже нравится. И больше об этом не задумывалась.
Фриц тихонько выздоравливал. Стучался в двери невидимка Том, изредка заглядывал Зухель, садился в уголок у камина и сушил шёрстку, ненавязчиво ожидая, когда его наделят горсточкой изюма. Частенько дебоширил Карел — крал на кухне ягоды и соты, прятал ложки, дырявил шилом деревянную посуду и запутывал нитки, но во всём другом их жизнь вошла в размеренное русло, обрела спокойствие и тишину, которой всем им так недоставало.
Ялке было невдомёк, что это спокойствие временное, что оно скоро кончится, и для убежища у скал скоро наступят чёрные деньки. Она не знала, что беда уже в пути. Беда запаслась деньгами и святым благословением. Беда месила снег двенадцатью подошвами солдатских башмаков, копытцами серого ослика отца Себастьяна и подковами большого белого коня Мартина Киппера. Беда вела с собой двоих — безумца и глупца: безумца Смитте и глупца Мигеля-Михелькина. Ей не были помехою ни снег, ни ветер, ни мороз. Ей открывали двери постоялые дворы и выставляли дармовое пиво. Её боялись. Ей смотрели вслед.
Таких вестников дороги Нидерландов в тот кровавый год перевидали множество. На вид нестрашные и незаметно-серые, они не торопились, исполняя волю короля и церкви, собирая денежную дань то тут, то там. Они искали, вызнавали, проповедовали, продавали индульгенции, платили за доносы и нанимали шпионов, а потом, заручившись помощью мирских властей, отлавливали колдунов, колдуний и еретиков, чтобы отправить их в огонь костра или под лёд реки, а имущество — в королевскую казну. А вслед за ними, под сухой трезвон колоколов, под перестук костей, под завыванье ветра, гул огня и скрип смолёных виселиц, под эту дудку ненависти и жестокости плясала свою пляску её величество Смерть.
Ни церковь, ни король Филипп при этом не стеснялись того, что становятся наследниками, как они считали, дьявольских пособников. И поступая так, они на самом деле поселяли в себе демона алчности, уже заранее продав Дьяволу свои червивые, пустые души, все источенные дырками, как лимбургский сыр. Конквистадоры в панцирях железных грабили в заокеанских землях майя и ацтеков, сапотеков и киче, чибча и кечуайя, и сами становились дьяволами в их легендах.
Галеоны, перегруженные золотом и пряностями до самого фальшборта, шли в Испанию непрерывной чередой, бывало, что тонули, гробились и грабились, но те, что доходили до испанских берегов, переполняли королевскую казну.
Но даже этого владыкам было мало.
Золото, золото!
Золото застилало глаза. Что — конквистадоры? Золото зрело и здесь стараниями трудолюбивых рук, оно было везде, — на отвоёванных у моря польдерах, в боках жиреющих фламандских чушек, в печах мастеровых, в бродильных чанах сыроварен и пивоварен, в горнах кузнеца и стеклодува, в валяльных мельницах суконных мануфактур, в заступе горняка, в станках ткачей из Гента, в тоненьких иголках белошвеек и коклюшках брюжских кружевниц. Надо было только отобрать его и отрубить эти руки, чтобы они не могли взяться за оружие.
И руки отрубали.
Но чаще их владельцев попросту сжигали целиком, подвергнув предварительно необходимому допросу и весьма полезным, освежающим память процедурам. «Кто совратил тебя, несчастный? Кто твои сообщники? И кстати, где ты спрятал деньги, нажитые нечестивыми путями?» По совету инквизиторов король Филипп объявил, что каждый житель Нидерландов, обвинённый в оскорблении его величества, или в ереси, или же в том, что не оказал противодействия ереси, осуждается без различия пола и возраста и присуждается к наказаниям без всякой надежды на помилование.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
