Мертвых находили в пустынных храмах, куда они приходили, моля о помощи богов. Многих находили у колодцев, к которым они ползли, влекомые страшной жаждой.
К довершению ужаса начали находить трупы в цистернах, в которые бросались обезумевшие от болезни. Вскоре на освежающий напиток из ручьев стали смотреть с ужасом, так как большая часть источников была испорчена от разлагающихся трупов.
Трупы попадались на улицах, на крышах домов или у подножия, куда несчастные бросались, чтобы скорей прекратить страдания.
Оставшиеся в живых под влиянием ужаса спешили скорей похоронить мертвых, часто примешивая к трупам умирающих. Там, где родственники устраивали костер для сожжения покойника, в огонь бросались и другие покойники, пока костер не погасал под множеством трупов, и тогда вокруг горящих останков поднималась драка.
Утверждали, будто бы хищные птицы и звери не дотрагивались до незарытых трупов умерших от чумы, а если же и делали это, то сами становились жертвой болезни. Это часто случалось с собаками.
Боязнь заразы заставляла людей чуждаться друг друга. Агора опустела. Гимнастические школы стояли пустыми, народ не осмеливался собираться на Пниксе, двери домов были или наглухо закрыты из боязни всяких сношений с кем бы то ни было, или же открыты настежь, так как хозяева все вымерли.
Ужас уничтожал все узы крови, многие терпели от своеволия рабов, которые мстили за прежнее порабощение непослушанием, упрямством, отказом в помощи и бессовестным воровством и грабежом.
Волнение умов увеличивалось. Многие искали спасения в удовольствиях мужества и забвения в вине.
Один только Менон презирал опасность. Его можно было найти повсюду, где свирепствовала зараза. Более всего он предпочитал быть между трупами: много раз его видели сидящим на холме из трупов, радующимся несчастью и насмехающимся над трусливым народом, который бежал от трупов и от него самого. Но так как стали замечать, что он, несмотря на опасность, оставался здоровым, то многие стали подражать ему, приписывая счастье тому, что он был постоянно пьян. Вскоре улицы наполнились пьяными, которые пели гимны в честь царицы Чумы, презирая ее ужасы.
Эти же самые люди за деньги выносили покойников из домов и занимались погребением или сожжением трупов. Они занимались своим делом с грубой наглостью людей, которые не напрасно ставят на карту свою жизнь. Они требовали и брали все, что им нравилось, грабили и опустошали дома, в которых исполняли свои обязанности. У них не было страха перед законом, так как деятельность судей давно остановилась и преступник думал, что чума уничтожит истца, или же избавит его самого от необходимости отвечать.
Не только люди беднейшего и низшего класса предавались грубым излишествам, но и люди богатые поступали также — в особенности молодежь, старавшаяся чем только возможно вооружиться против охватившего всех страха.
Многие неожиданно оказались богачами, сделавшись наследниками своих родителей, братьев, сестер и других родственников, но так как они боялись, что их постигнет такая же судьба, как и тех, которым они наследовали, то они старались вовсю воспользоваться выпавшими на их долю богатствами.
При виде этих, неожиданно разбогатевших, других брала зависть, они желали и себе такой же участи, а от надежды до преступления было недалеко. Таким образом, нравы портились, вместе с тем, как мы уже говорили, все более расширялось царство мрачного суеверия: те которые не бросались в пьянство и разнузданность, искали себе защиты и утешения в преувеличенном благочестии, в суеверном почитании богов.
Выступили такие люди, как Диопит, которые выставляли постигшее Афины несчастье наказанием богов. Гнев народа обратился против тех, на которых Диопит и ему подобные указывали, как на главных виновников божественного гнева.
Стали вспоминать о секте метрагиртов, из которых один был брошен в пропасть пьяными итифалийцами и много было таких, которые думали, что может быть напрасно презирали метрагиртов, говоривших о своем освободителе, и что, может быть, поступок с несчастным действительно вызвал мщение бога и даже утверждали, что для уничтожения чумы единственное спасение — это поклонение разгневанному божеству.
Приверженцы фригийского бога хвалились, что умеют исцелять чуму. Они сажали больного на кресло и танцевали вокруг него с дикими криками. Принимать участие в этих танцах считалось средством против заболевания для здоровых.
Вот до чего дошли афиняне!
То, чего боялась Аспазия и чему хотела помешать, свершилось. Чуждое и мрачное ворвалось в прекрасный и светлый греческий мир, если не для того, чтобы одержать немедленную победу, то для того, чтобы подготовить почву для уничтожения светлой звезды Эллады.
В то время как в Афинах страшная чума распространяла отчаяние, ужасы другого рода окружали аттическую страну. Война разгоралась, снова пелопонесцы напали на Аттику, наводнили ее и принудили население скрыться в городе. Сильный флот, на этот раз предводительствуемый самим Периклом, вышел из гавани и на пелопонесском берегу вынудил спартанского царя отступить. Но Потидайя продолжала сопротивляться, приходилось осаждать Коринф и то там, то сям, в колониях, вспыхивало возмущение.
Для того, чтобы спасти Аспазию и своих сыновей Паралоса и Ксантиппа от опасности заразы, Перикл, на время своего отсутствия, переселил их за город. Аспазия отправилась в сопровождении всего своего дома в небольшое имение близ Афин. Но несчастье следовало за ней. Ее школа после потери Зимайты потеряла еще Дрозу и Празину: они только для того были освобождены из Мегары победоносным Периклом, чтобы погибнуть в Афинах в цвете лет и красоты от ужасной чумы.
Кто только мог, тот, подобно Аспазии, бежал из зачумленного города в окрестности или на близлежащие острова, где опасность казалась меньше.
Круг друзей Аспазии был разорван. Эврипид уже раньше оставил Афины. Сделавшись ненавистником людей, он жил на Саламине, в строгом уединении и более всего любил проводить время в прибрежном гроте, в котором в первый раз увидел свет.
Софокл, как прежде, жил в своем деревенском уединении, на берегу Кефиса и голова любимца богов не была постигнута несчастьем, поразившим все Афины. Ясная мудрость не изменила ему и помогла избежать участи Перикла. Он ничем не дорожил, но в тоже время не давал серьезной стороне жизни овладеть собой.
Чума пощадила также и Сократа, хотя он не оставлял город, бесстрашно бродя по улицам Афин, не избегая людей, и повсюду, где только мог, оказывая помощь.
Между тем, юный Алкивиад ввел дочь Гиппоникоса, Гиппарету, супругой в свой дом. Он презирал заразу, хотя видел, что божественный гнев не щадил итифалийцев. Чума отняла у него его лучшего друга, сына Пирилампа, юного Демоса.
Когда Перикл выступил из гавани со своим флотом, Алкивиад сопровождал его. Чума несколько ослабела, но лишь настолько, чтобы заставить подумать о самом необходимом. Когда вследствие начавшейся войны понадобились вооруженные силы, то оказалось, что чума сильно уменьшила количество людей, способных носить оружие.
Так же, как во флоте, так и в войне под Потидайей успех и на этот раз сопровождал Перикла, но его успех не имел значения, так как борьба партий охватила всю Элладу и рознь, уничтожавшаяся в одном месте, вспыхивала в другом. Сегодняшние друзья делались завтрашними врагами, союзники поминутно менялись, то что выигрывалось в одном пункте, проигрывалось в другом. Великая эллинская война разделилась на мелкие отдельные схватки.
Известие, что афинский народ вступил в переговоры со Спартой, заставило Перикла ускорить свое возвращение. Он хотел ободрить афинян, рассчитывал удержать их от постыдных условий, но афинский народ, потрясенный ударами судьбы, был настроен теперь более благоприятно для тайных планов демагогов и Диопита.
Жрец Эрехтея заболел чумой и снова поправился. С этого времени его дикое фантастическое усердие усилилось. В своем спасении от смертельной опасности он видел божественное указание.
Однажды на Агоре стояла кучка людей и внимательно слушала стоявшего среди них, так как афиняне снова стали собираться, хотя еще незадолго до этого бегали друг от друга, как от самой чумы.
Человек, ораторствовавший в описанном нами кружке, говорил не только против демагогов и с жаром заступался за Перикла, но и смело говорил против суеверия, жертвой которого сделался афинский народ.
Так как в числе слушателей было много приверженцев Диопита и Клеона, то поднялся сильный спор, кончившийся тем, что на свободного оратора напали его противники.
В эту минуту мимо шел жрец Эрехтея, сопровождаемый довольно большим числом приверженцев и друзей. Когда он услышал, что хвалят Перикла и осуждают суеверие, черты его лица помрачнели, угрожающее вытянулись. Несколько мгновений он стоял, подняв глаза вверх, как бы ожидая совета свыше, затем заговорил, обращаясь к народу.
