— Что и так? — спросил он.
— Ну, сам знаешь, ему будет неприятно, — сказала она, как бы упрашивая его не уточнять, что именно и почему будет дедушке неприятно. Он был уверен, что дедушка никогда не согласится отдать свою любимую внучку за него, полукровку.
— А что отец? — спросил он, удивляясь, что она говорит только о дедушке, и чувствуя, что лучше было бы в будущем иметь дело с ее отцом, чем с дедом, упрямым, как его мул.
— Ну, папа, — улыбнулась она улыбкой старшего, вспоминающего о младшем, — он-то переживет…
* * *
Весной следующего года Баграт неожиданного появился в Чегеме и взялся за мешок кукурузы вспахать приусадебный участок тети Маши.
За два дня до соревнования Тали с Цицей Баграт снова появился во дворе у тети Маши. На этот раз он принес завернутую в мешковину стопку пластинок, переложенных огромными листами тыквы. Осторожно, как яйца, вынимая их из мешковины, он, одну задругой, переиграл все пластинки. Это были записи русских, грузинских и абхазских песен. Последняя из них была записью абхазского хора песен и плясок под руководством Платона Панцулая, хотя имя его было тщательно стерто с ярлыка пластинки.
Переиграв все пластинки, он снова переложил их листами тыквы и завернул в мешковину.
— Оставил бы, — сказала тетя Маша, — небось не съедим…
— Подарю выигравшей патефон, — ответил Баграт и, осторожно взяв под мышку своей хрупкий музыкальный груз, вышел со двора.
Услышав эти слова, Талико, сидевшая тут же на шкуре тура, повалилась на спину и, лежа, подхватив гитару, сыграла «Гибель челюскинцев» — самую модную в ту пору мелодию в Чегеме. Неизвестно, откуда взялась эта грустная мелодия и в самом ли деле она была посвящена челюскинцам или это — плод фантазии чегемских девушек, но так они ее называли, и Тали играла ее лучше всех.
И вот наступил решительный день. Еще с вечера наломанные холмики зеленых табачных листьев лежали в прохладе сарая, устланного по такому случаю свежим папоротником, чтобы женщинам было в этот день мягче и праздничней сидеть и работать.
Около дюжины женщин и девушек из местной бригады, почти все родственницы, а если не родственницы, то ближайшие соседки, так вот, все они во главе с тетей Машей усердно низали табак и еще более усердно обсуждали возможности и последствия такого соревнования.
Тали была в этот день особенно хороша. Склонив свое живое, дышащее лицо со старательно прикушенным язычком над длинной табачной иглой, торчавшей у нее из-под мышки, она низала с молниеносной быстротой.
«Цок! Цок! Цок!» — с хрустом надкушенного огурчика листья нанизывались на иглу.
— Да не горячись ты, язык откусишь, — говорила ей время от времени тетя Маша, поглядывая на нее, — патефон наш…
— Да, тетя Маша, — отвечала ей Тали, — тебе хорошо говорить…
Заполнив иглу табачными листьями, она (на миг убрав язык) прижимала ее к груди и жестом лихого гармониста тремя-четырьмя рывками (шмяк! шмяк! шмяк!) сдергивала на шнур, скрипящую низку и теперь снова, прижав ее к груди, со свистом пропускала сквозь нее свободную часть шнура и таким образом, доведя ее (низку) почти до конца шнура, быстрыми шлепками ладони растягивала плотно согнанные листья до необходимой прореженности, предварительно намотав кончик шнура на большой палец ноги.
Дядя Сандро и Кунта надевали на сушильные рамы вчерашнюю низку табака. Они брали с двух концов четырехметровый шнур, тяжело прогибающийся от сырых листьев, приподымали его, слегка встряхивали, чтобы сразу же отпали листья, которые плохо держатся, и прикрепляли его к раме, стоящей на деревянных путях. Наполненную раму откатывали по этим путям, пока она не упиралась в предыдущие рамы, на которых сушился табак.
В полдень, когда женщины, поскрипывая одеждой, пронизанной черным лоснящимся табачным маслом «зефиром» (так его называли чегемцы), пошли к роднику умываться и перекусывать, Тали осталась в сарае. Не прерывая работу, она выпила традиционную окрошку из кислого молока с мамалыгой, которую принес ей из дому дядя Сандро.
— Не убивайся, дочка, — на всякий случай не слишком громко говорил ей дядя Сандро, — твой дед и без патефона неплохо жил.
— Все же обидно будет, — отвечала Тали, доскребывая миску и облизывая костяную ложку, — ведь я быстрее всех умею низать…
— Сама знаешь, чья дочь, — согласился дядя Сандро с неожиданной гордостью, хотя за всю свою жизнь не нанизал ни одной табачной иглы.
Дядя Сандро подсчитал ее работу. Оказалось, что Тали до полудня нанизала шестнадцать шнуров табака — примерно дневная выработка неленивой, крепкой женщины.
Вырвав клок папоротниковых листьев. Тали обтерла руки и, достав гитару (как винтовка у хорошего партизана, гитара у нее всегда была с собой), улеглась на спину, чтобы дать немного отдохнуть затекшей спине, и сыграла «Гибель челюскинцев».
Десятилетний мальчик, приемный сын Кунты, целый день толкался в сарае и не сводил глаз с Тали. Сейчас, когда она стала играть «Гибель челюскинцев», он почувствовал, что глаза его предательски щиплет от этой сладостной грусти чужой мелодии. Мальчик боялся, что слезы его вызовут насмешку у дяди Сандро или, тем более, у Тали, и не знал, как быть, то ли сбежать, то ли, пересилив слезы, дослушать «Гибель челюскинцев». Чтобы дать стечь назад навернувшимся слезам, он поднял голову и сделал вид, что чем-то там заинтересовался. Тут его окликнул дядя Сандро и велел сходить в табачный сарай, где работала Цица, и узнать, сколько шнуров она нанизала с утра. На тот случай, если они будут это скрывать, он велел ему на глазок посмотреть, насколько велик возле нее холмик нанизанного табака.
— Вот видишь, — показал он ему на табак, нанизанный Тали, — здесь шестнадцать шнуров, а вот здесь около десяти, а вот здесь не больше восьми…
— Хорошо, — сказал мальчик и выбежал из сарая.
— Постой! — окликнул его дядя Сандро. — Если спросят, кто послал, скажи: «Никто! Гулял и зашел».
— Хорошо! — сказал мальчик и снова побежал.
— Постой! — опять остановил его дядя Сандро. — А если спросят про Тали, знаешь, как отвечать?
— Шишнадцать, — сказал мальчик.
— Дурень, — поправил его дядя Сандро, — не надо ничего говорить. Скажи, я не знаю, я там не был. Понятно?
— Да, — сказал мальчик и помчался стрелой, боясь быть снова остановленным и окончательно запутанным новыми подробностями этой интересной, но, оказывается, слишком сложной игры.
— Лучше бы сам пошел, — сказала Тали, откладывая гитару и снова берясь за иглу.
— Что ты! — отвечал ей дядя Сандро. — Как только я отсюда уйду, они шпиона запустят сюда!
Вскоре вернулись все женщины и, рассевшись по своим местам, принялись за работу. Примерно через час в сарай вошел мальчик и сказал, что у Цицы девятнадцать шнуров.
— Не может быть! — в один голос воскликнули все женщины, вскидывая головы и ощетинивая иглы.
— Постой! — гневно воскликнул дядя Сандро. — На вид как?! Горка возле нее большая?
— Горка так себе, ничего, — сказал мальчик, растерявшийся от общего возмущения.
— Ложь! Ложь! Ложь! — воскликнула Тали. — Чтобы эта дважды прокисшая, трижды протухшая низала быстрей меня?! Ей помогают!!!
С этими словами она швырнула свою иглу и, громко рыдая, пошла в сторону дома, перемежая рыданья проклятиями в адрес своей соперницы и всего охотничьего клана.
— Чтоб я вынула твое лживое сердце из груди, — рыдала Тали, — чтоб я его поджарила на табачной игле, как на вертеле…
Женщины из сарая замолкли, прислушиваясь и удивляясь свежим подробностям ее проклятий, чтобы запомнить их и при случае применить к делу. Их прислушивающиеся лица с забавной откровенностью выражали раздвоенность их внимания, то есть на лицах было написано общее выражение жалости к обманутой Тали и частное любопытство к сюжету ее проклятий, причем частное любопытство ничуть не подозревало, что оно в данном случае неприлично или противоречит общей жалости.
— …И чтоб я, — между тем продолжала Тали, закончив могучий аккорд рыданья, — скормила его нашим собакам! И чтоб они, — тут она поднялась на еще одну совершенно неожиданную ноту, — чавкая! Чавкая! Поедали его!
Тут сидевшие в сарае лучшие умелицы народных заклятий переглянулись. Неожиданный глагол, употребленный Тали, с плакатной смелостью вырывал крупным планом морду собаки, мстительно чавкающую лживым сердцем соперницы.
— Неплохо, — сказала одна из них и посмотрела на другую.
— Что и говорить — пришлепнула, — согласилась другая.
— Что вы тут расселись, как овцы! — заорал дядя Сандро на женщин. — А ну верните ее сюда! Не дай Бог еще услышат там…
Тали вернули в сарай и, едва усадили, как оттуда раздался голос.
— Кто это там у вас плакал? — спрашивал голос женщины из сарая соперников.
