Особого удовольствия от этих занятий я не получил, ибо атмосфера дома Уильямсонов всегда действовала на меня угнетающе. Здесь существовала какая-то наследственная болезненность, и матушка, когда я был ребенком, не одобряла моих посещений ее родителей, хотя всегда хорошо принимала своего отца, когда тот приезжал в Толедо. Моя бабушка, рожденная в Аркхеме, казалась странной и даже немного пугала меня; не помню, чтобы я особенно горевал после ее исчезновения. Мне тогда исполнилось восемь; говорили, что после самоубийства ее старшего сына Дугласа, моего дяди, она сильно горевала, а потом исчезла неведомо куда. Дядя застрелился после поездки в Новую Англию — той самой поездки, которая дала повод вспомнить о нем в Аркхемском историческом обществе.
Этот дядя был очень похож на нее, и я всегда его недолюбливал, как и бабушку. Какое-то пристальное, немигающее выражение их лиц внушало мне подсознательную неприязнь. Моя мать и дядя Уолтер походили не на них, а на своего отца, хотя у моего бедного маленького кузена Лоренса — сына дяди Уолтера — сходство с бабушкой выразилось еще до того, как его состояние потребовало постоянной изоляции в Кантонской лечебнице. Я не видел его четыре года, но дядя как-то намекнул, что его состояние, как физическое, так и психическое, совсем плохо. Очевидно, на него так страшно подействовала смерть его матери, случившаяся за два года до того. Теперь домашним хозяйством в Кливленде заправляют мой дед и его овдовевший сын Уолтер, но намять былых времен неотступно витает над ними. Я тихо ненавидел это место и старался закончить свои изыскания как можно скорее. Дед завалил меня записями и семейными реликвиями Уильямсонов, однако я больше полагался на дядю Уолтера, который предоставил в мое распоряжение все свои архивы, содержащие письма, вырезки, фамильные вещи, фотографии и миниатюры рода Орни.
Вот тогда-то, перечитывая письма и рассматривая портреты семейства Орни, я и начал испытывать нечто вроде ужаса перед собственной родословной. Как я уже говорил, моя бабка и дядя Дуглас всегда вызывали во мне какое-то тревожное чувство. Теперь, спустя годы после их ухода, я пристально всматривался в их портреты со все возрастающим отвращением и неприятием. Я не сразу понял, в чем дело, но постепенно в мое подсознание стало навязчиво вторгаться ужасное сравнение, хотя рассудок упорно отказывался допустить даже малейшие подозрения подобного свойства. Характерное выражение их лиц теперь напоминало мне нечто такое, чего не напоминало прежде, — нечто такое, что способно вогнать в состояние безумной паники, если слишком настойчиво об этом думать.
Но самый страшный удар я получил, когда дядя решил показать мне драгоценности семейства Орни, хранящиеся в банковском сейфе в деловой части города. Среди них были действительно весьма изящные вещицы, но одну коробку с необычными старинными украшениями, оставшимися от моей таинственной прапрабабки, дяде явно не хотелось показывать. Он сказал, что они слишком вычурны и испещрены узорами, вызывающими чуть ли не отвращение, и, насколько он помнил, никто никогда не показывался в них на публике, хотя моя бабушка иногда с удовольствием их разглядывала. Семейные легенды приписывали им темное прошлое, а французская гувернантка моей прапрабабки говаривала, что их не следует носить в Новой Англии, хотя в Европе, возможно, появляться в них вполне безопасно.
Медленно и неохотно распаковывая предметы, дядя призывал меня не слишком изумляться нелепости и нарочитой уродливости орнамента. Художники и археологи, осмотрев эти изделия, признали их сработанными с превосходным мастерством, однако никто из них так и не смог точно определить материал, из которого они изготовлены, равно как и причислить их к какому-то определенному направлению или стилю искусства. Там было два браслета, тиара и род пекторали,[90] причем рельеф на последней изображал фигуры почти непереносимой вычурности.
Во время подготовки к этому показу я не давал воли эмоциям; но лицо, видно, выдавало мой все возрастающий страх. Дядя что-то заметил и, перестав разворачивать свои экспонаты, всмотрелся в мое лицо. Я жестом просил его продолжать, что он и сделал все так же неохотно. Когда первая вещь — тиара — появилась из упаковки, он ожидал моей реакции, но вряд ли мог предвидеть, как я отреагирую на самом деле. Да и для меня самого это было неожиданно, ибо я думал, что достаточно предуведомлен о том, какое именно ювелирное изделие предстанет перед моим взором. Последовало мое безмолвное падение в обморок, точно так же, как это случилось за год до того, на заросшем ежевикой участке железной дороги.
Жизнь моя с этого дня погрузилась в кошмар тяжких размышлений и мрачных предчувствий, ибо я не знал, сколько во всем этом безобразной правды и сколько — безумия. Происхождение моей прапрабабки Марш покрыто мраком, а муж ее жил в Аркхеме… И не говорил ли старый Зейдок, что дочь Оубеда Марша от уродливой второй жены была обманным путем выдана замуж за жителя Аркхема? И что там бормотал дряхлый пьяница о схожести моих глаз с глазами капитана Оубеда? Куратор в Аркхеме тоже намекал, что у меня глаза настоящего Марша. Неужели Оубед Марш — мой прапрапрадед? Кем — или чем — в таком случае была моя прапрапрабабка? Но, быть может, это всего лишь невероятное, безумное совпадение? Эти украшения из светлого золота отец моей прапрабабки, кем бы он ни был, вполне мог купить у какого-нибудь инсмутского матроса. И пучеглазый вид бабушки и дяди-самоубийцы, должно быть, чистая фантазия с моей стороны — чистая фантазия, порожденная инсмутским мороком, который окрасил мое воображение в столь мрачные тона. Но почему дядя наложил на себя руки сразу после поездки в Новую Англию, где он изучал свою родословную?
Более двух лет я с переменным успехом гнал от себя подобные мысли. Отец устроил меня в страховую контору, и я с головой погрузился в работу. Однако зимой 1930/31 года меня стали посещать эти сны. Поначалу они приходили редко и подкрадывались исподволь, но по прошествии нескольких недель участились, становясь все живее и ярче. Огромные подводные пространства открывались передо мной, и я блуждал в титанических затонувших галереях и лабиринтах покрытых водорослями циклопических стен, где лишь экзотические рыбы были моими спутниками. Затем в снах стали являться другие создания, наполняя меня в момент пробуждения неописуемым ужасом. Однако сами сновидения не казались мне ужасными — я был одним из них, носил их нечеловеческие одеяния, следовал их обычаям и вместе с ними совершал чудовищные ритуалы в храмах на океанском дне.
Я видел там больше, чем мог потом вспомнить, но даже того, что вспоминалось мне каждое утро, было бы достаточно, чтобы прослыть сумасшедшим или гением, если бы я когда-нибудь осмелился описать это. Казалось, какие-то властные силы постепенно перетаскивали меня из нормального, привычного мира в неведомую чужеродную пучину, и этот процесс отражался на мне самым тяжким образом. Мое здоровье и внешность постоянно ухудшались, так что в конце концов я вынужден был смириться с жизнью инвалида и затворника. Какой-то необычный нервный недуг овладевал мною, и временами я стал замечать, что не способен закрыть глаза. Потому-то и начал я с возрастающей тревогой всматриваться в зеркало. Наблюдать медленное разрушительное действие болезни всегда неприятно, а в моем случае это было отягощено соображениями иного порядка. Отец также, казалось, что-то заметил, ибо стал поглядывать на меня с любопытством и почти испуганно. Что со мной происходило? Неужели я обретал сходство со своей бабушкой и дядей Дугласом?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
