— Кто?
— Не знаю, — сказал Уилмот.
Он с нежностью смотрел на своего собеседника. Это было непросто, потому что тот все время мерцал и расплывался. Однако Уилмот взглянул на это непредвзято: если сердце на верном месте, рассудил он, так что за важность, если тело мерцает и расплывается?
— Хороший ты парень, Бингли.
— И ты, Муллинер.
— Оба хорошие парни?
— Оба.
— Значит, в сумме будет два? — спросил Уилмот, любивший точность во всем.
— Так и у меня получается.
— Да, два, — согласился Уилмот и перестал загибать пальцы. — Собственно, вы могли бы сказать, что оба — истинные джентльмены.
— Оба истинные джентльмены, совершенно верно.
— В таком случае посмотрим, что у нас имеется. Да, — сказал Уилмот, откладывая карандаш, которым писал цифры на скатерти, — вот окончательный итог, который я подвел. Хорошие парни — два, истинные джентльмены — два. Однако, — сказал он, недоуменно хмурясь, — в итоге выходит четыре, а нас только два. Впрочем, — продолжал он, — пусть. Не имеет значения. Не относится к делу. Мы, Бингли, должны посмотреть в глаза тому факту, что мое сердце удручено.
— Да что вы говорите!
— То и говорю. Удручено. Сверх всяких бингли удручено.
— В чем беда?
Уилмот решил довериться этому на редкость симпатичному дитяти. Никогда и нигде еще, решил он, никакой ребенок не нравился ему до такой степени.
— Ну значит, вот так.
— Что — так?
— Вот так.
— Как — так?
— Да я же говорю! Девушка, которую я люблю, не хочет выйти за меня.
— Не хочет?
— По ее словам.
— Ну-ну, — сказало дитя-звезда с глубоким сочувствием. — Это нехорошо. Отвергла, значит, твою любовь.
— Ты это верно заметил. Она отвергла мою любовь, — сказал Уилмот. — Отвергла как пить дать. Так отвергла, что дальше некуда!
— Так оно и бывает, — сказало дитя-звезда. — В каком мире мы живем!
— Во-во! В каком мире!
— Не удивлюсь, если твое сердце удручено.
— Это ты верно сказал: мое сердце удручено, — сказал Уилмот, тихо плача. Потом утер глаза краем скатерти. — Как мне стряхнуть с себя эту невыносимую тяжесть? — спросил он.
Дитя-звезда задумалось.
— Вот что я тебе скажу, — сказало оно. — Я знаю местечко получше этого. По дороге в Венис. Можем его испробовать.
— Безусловно можем, — сказал Уилмот.
— Есть еще одно в сторону Санта-Моники.
— И там побываем, — сказал Уилмот. — Самое главное — на месте не засиживаться, а двигаться туда-сюда, видеть новые пейзажи и свежие лица.
— В Венисе лица всегда свежие и приятные.
— Так поехали, — сказал Уилмот.
Было одиннадцать часов следующего утра, когда мистер Шнелленхамер обрушился на своего коллегу мистера Левицки. Каждая черточка выразительного лица мистера Шнелленхамера выражала крайнюю степень возбуждения. Сигара, зажатая в зубах, подпрыгивала.
— Слушай! — сказал он. — Знаешь что?
— Слушаю! — сказал мистер Левицки. — А что?
— У меня только что побывал Джонни Бингли.
— Если он хочет прибавки, сошлись на экономическую депрессию.
— Прибавки? Да меня тревожит, долго ли еще он будет стоить того, что получает сейчас!
— Стоить? — Левицки выпучил глаза. — Джонни Бингли? Дитя С Улыбкой, Прячущей Слезинку? Идол Американских Матерей?
— Да. И как долго он останется Идолом Американских Матерей после того, как Американские Матери узнают, что он лилипут из цирка Конноли, да к тому же еще пожилой лилипут, прошедший огонь, воду и медные трубы?
— Так ведь об этом никто не знает, кроме меня и тебя.
— Да неужели? — сказал мистер Шнелленхамер. — Так позволь тебе сказать, что вчера вечером он шлялся по забегаловкам с одним из моих кивателей, а утром является ко мне и говорит, что твердо не знает, признался ли ему в своем лилипутстве, но ему сдается, что признался. Он говорит, что между тем моментом, когда их вышвырнули из «У Майка», и минутой, когда он вонзил в официанта вилочку для оливок, в его памяти зияет провал, стоит сплошной туман, и он думает, что вот тогда-то и мог проболтаться, так как к этому времени они сошлись на самую короткую ногу, и ему сдается, что у него не осталось от того никаких секретов.
Мистер Левицки полностью утратил недавнюю беззаботность.
— Но если этот субъект… как его там?
— Муллинер.
— Если этот субъект Муллинер продаст свои сведения прессе, Джонни Бингли не будет для нас стоить и цента. А его контракт включает еще две картины по двести пятьдесят тысяч каждая.
— Именно.
— Но что же нам делать?
— Это уж ты мне скажи.
Мистер Левицки задумался.
— Ну, для начала, — сказал он, — нам следует точно установить, знает этот Муллинер или не знает.
— Так ведь его же не спросишь!
— Правда. Но нетрудно догадаться по его поведению. Субъект, который может взять «Идеало-Зиззбаум» за горло, не сумеет вести себя, как прежде. А что это за субъект?
— Образцовый киватель, — с сожалением сказал мистер Шнелленхамер. — Не помню, когда у меня был киватель лучше. Всегда действует точно по сигналу. Никогда не пытается устроить себе алиби, ссылаясь на прострел в шее… Тихий… Почтительный. Как это? Еще с буквы «р» начинается?
— Рыжий?
— Раболепный. А еще на «у»?
— Устрица?
— Угодливый. Вот он какой: тихий, почтительный, раболепный и угодливый. Вот каков мистер Муллинер.
— Ну, тогда сразу будет заметно. Если он вдруг перестанет быть таким, как ты описал… если он задерет нос и начнет командовать, понимаешь? Вот тогда мы убедимся, что ему известно, что Малыш Джонни Бингли — лилипут.
— И что потом?
— Ну, нам придется его ублажить. И не скупиться. Никаких полумер.
Мистер Шнелленхамер принялся рвать на себе волосы и как будто жалел, что у него под рукой не нашлось пепла посыпать их вместе с главой.
— Да, — согласился он, взяв себя в руки. — Полагаю, другого выхода нет. Очень скоро мы все узнаем. В полдень у меня в кабинете совещание по сценариям, и он будет там, чтобы кивать.
— Придется следить за ним рысью.
— Как-как?
— Рысью. Такая дикая кошка. Она сидит и следит.
— А-а! — сказал мистер Шнелленхамер. — Теперь понял. Мне было показалось, что нам надо будет за ним бегать.
Знали бы два магната, насколько беспочвенными были их опасения! Если Уилмот Муллинер и выведал роковой секрет, то наутро ничего о нем не помнил. Он проснулся со смутным ощущением, что перенес сокрушающее душу испытание, но никаких подробностей его память не сохранила. И, входя в кабинет мистера Шнелленхамера на совещание, он был исполнен глубочайшего убеждения, что при любом неосторожном движении его голова развалится пополам.
Тем не менее мистер Шнелленхамер, чутко высматривавший зловещие признаки, тревожно дернул мистера Левицки за рукав:
— Смотри!
— А?
— Видел?
— Что?
— Да этого типа Муллинера. Едва он перехватил мой взгляд, так весь затрепетал, будто от дьявольского ликования.
— Да?
— Да. Так мне показалось.
На самом же деле Уилмот, внезапно увидев перед собой своего начальника, не сумел унять мучительной дрожи. Ему почудилось, что кто-то выкрасил мистера Шнелленхамера в желтый цвет. Даже в самые лучшие времена президент «Идеало-Зиззбаума» как объект для созерцания чаровал далеко не всех. Но тускло-оранжевый, мерцающий по краям, он подействовал на Уилмота, как удар в челюсть, и заставил его съежиться, будто улитку, которую присыпали солью.
Мистер Левицки въедливо всмотрелся в молодого человека.
— Что-то мне не нравится его вид, — сказал он.
— И мне, — сказал мистер Шнелленхамер.
— В нем ощущается какое-то дьявольское ликование.
— Я тоже это заметил.
— Видишь, как он прижал руки ко лбу, будто обдумывает жуткий план?
— По-моему, ему известно все.
— Не удивлюсь, если ты прав. Ну, начнем совещание и посмотрим, как он себя поведет, когда настанет его время кивать. Тут-то он себя и выдаст, если выдаст.
Обычно совещания по сценариям виделись Уилмоту как приятнейшая часть его обязанностей. Участие в них не требовало от него особого напряжения сил, а к тому же, как он часто говорил, на них встречаешь очень интересных людей.
Однако на этот раз даже присутствие одиннадцати самых экстравагантных авторов, каждый из которых заслуживал внимательного изучения, не помогло ему преодолеть тупую апатию, овладевшую им с того момента, когда утром он добрел до холодильника, чтобы приложить лед к вискам. Как выразил это поэт Китс в своей «Оде к соловью», его болела голова, и скован дух был тяжким онеменьем. А первый же взгляд на Мейбл Поттер напомнил ему те грезы о счастье, которые являлись к нему совсем недавно и которые, увы, оказались несбыточными, и вверг его еще глубже в трясину унылости. Будь он персонажем русского романа, то немедленно пошел бы и повесился в сарае. Но, будучи Уилмотом Муллинером, он просто сидел, уставившись прямо перед собой в абсолютной неподвижности.
