Я твердо в это верю, а потому осмелюсь сообщить, что, продвигаясь вперед по прекраснейшей из всех дорог, я вдруг испустил мальчишески-дикий ликующий крик, на какой моя глотка едва ли могла считать себя способной.
Что же я открыл такого нового и неслыханного? Ах, да решительно ничего, кроме уже упомянутого мною премилого шляпного магазина и салона мод.
Париж и Петербург, Бухарест и Милан, Лондон и Берлин, — все, что только есть элегантного, беспутного и столичного, подступило ко мне, вынырнуло передо мной, чтобы поразить меня, ослепить и очаровать. Однако большим городам и столицам недостает нежной, ласкающей глаз зелени деревьев, благодатности и волшебства приветливых лугов, красы прелестной пышной листвы и не в последнюю очередь аромата цветов, а все это у меня здесь было.
«Все это я обрисую, — твердо решил я, — и вставлю затем в какую-либо пьесу или некоего рода фантазию, которую озаглавлю «Прогулка». В частности, я ни за что не пропущу этот магазин дамских шляп, ибо в этом случае мое произведение лишится поистине значительной доли своей привлекательности».
Перья, ленты, искусственные цветы и ягоды на хорошеньких забавных шляпках были для меня почти настолько же притягательны, как сама родная природа, которая своей зеленью и прочими теплыми красками приятно обрамляла искусственные краски и порождения фантазии, будто шляпный магазин был не чем иным, как очаровательным произведением живописи. Здесь я рассчитываю на тончайшее читательское понимание. Я откровенно и постоянно боюсь читателей любого рода. Это жалкое признание в трусости кажется мне вполне понятным. Ведь и с другими, более смелыми авторами происходило то же самое.
Боже! Какую премилую, восхитительную мясную лавку заметил я опять-таки под сенью листвы, а в лавке — розово-красный мясной товар: свинину, говядину и телятину. Внутри лавки виден мясник, он занимается с покупателями. Разве эта лавка мясника не заслуживает по меньшей мере такого же ликующего возгласа, как шляпный магазин?
Бакалейную лавку достаточно бегло упомянуть.
Всевозможных харчевен я, как мне кажется, еще успею коснуться. Что до трактиров, то чем позже в них заглянешь, тем лучше, вытекающие отсюда последствия, к сожалению, достаточно хорошо известны каждому. Самый добродетельный человек не станет оспаривать, что ему не удается до конца преодолеть в себе известные пороки. Но при всем том, к счастью, ты — человек, а значит, тебя невероятно легко извинить, ведь каждый ужасно просто ссылается на природную слабость своего организма.
Здесь мне придется снова переориентироваться.
Осмелюсь предварительно заметить, что перестройка и перегруппировка удаются мне ничуть не хуже, чем какому-нибудь генерал-фельдмаршалу, который принимает во внимание все обстоятельства и включает в схему своего, да будет мне позволено сказать, гениального расчета все случайности и промахи.
О подобных вещах человек внимательный в наше время ежедневно читает в газетах. Вез сомнения он отмечает такие великолепные выражения, как «удар с фланга», и т. п.
Смею ли я признаться в том, что в последнее время пришел к убеждению: военное искусство, по-видимому, такое же трудное и требующее терпения, как искусство поэтическое, и наоборот?
Писатели, подобно генералам, нередко проводят длительную подготовку, прежде чем решатся перейти в наступление и дать бой, другими словами, прежде чем отважатся выбросить на книжный рынок книгу, произведение искусства или просто какую-либо поделку, что иногда вызывает мощные и яростные контратаки. Известное дело: книги зачастую влекут за собой дискуссии по их поводу, исход которых бывает настолько жестоким и безжалостным, что самой книге приходится немедленно сгинуть, меж тем как ее жалкий, злосчастный, никчемный сочинитель горестно замыкается в себе и несомненно впадает в отчаяние.
Пусть никого не обескуражит, если я скажу, что все эти, надеюсь, изящные фразы, буквы и строчки я вывожу пером имперского суда. Отсюда краткость, отточенность и острота, наверно ощутимая в некоторых местах, чему впредь никто не должен удивляться.
Но когда же я наконец доберусь до заслуженного мною пиршества у моей дорогой фрау Эби? Боюсь, это произойдет далеко не так скоро, потому что надо устранить еще некоторые довольно-таки значительные препятствия. А уж аппетит у меня давно разыгрался вовсю.
Покамест я с видом не самого отпетого бродяги и не столь уж великого бездельника и праздношатающегося шел по дороге мимо приветливых огородов, обильных сочными овощами, мимо цветов, источающих ароматы, мимо плодовых деревьев и кустиков фасоли, усыпанных стручками, мимо великолепных высоких хлебов — ржи, овса и пшеницы, мимо дровяного склада, полного дров и стружек, мимо ярко-зеленой травы и мирно плещущей воды — ручья или реки, — словом, тихо и благонамеренно шел мимо всякого рода людей и вещей, как-то: симпатичных рыночных торговок, приветливого, расцвеченного яркими флагами дома какого-то общества, а также мимо других славных, полезных явлений, — мимо необыкновенно красивой волшебной яблоньки и бог его знает мимо скольких еще разнообразных предметов, например, мимо цветов земляники, да что там цветов — я церемонно шествовал мимо уже спелых красных ягод, а в голове моей тем временем теснились всякие мысли, потому что на прогулке человека сами собой осеняют и озаряют разные идеи, вспышки мысли, — потом их надо тщательно обработать. И вот покамест я таким манером шел, навстречу мне попался один человек, чудовище и нелюдь, почти совершенно затмивший для меня белый свет, пренеприятнейший долговязый тип, которого я слишком хорошо знал, парень весьма странный, — одним словом, великан Томцак.
Я бы мог ожидать его в каком угодно месте, на любой другой дороге, но только не на этом милом, славном проселке. Его плачевный, ужасающий вид нагнал на меня страх, а трагическое чудовищное существование сразу заслонило от меня всю прекрасную, светлую перспективу, отняло веселье и радость.
Томцак! Не правда ли, любезный читатель, уже самое это имя отзывается чем-то страшным и печальным?
— Зачем ты меня преследуешь, зачем тебе понадобилось встретить меня здесь, посреди этой дороги? — крикнул я ему.
Но Томцак мне не ответил. Он величественно, то есть сверху вниз, взглянул на меня. Ростом — или длиной — он превосходил меня намного: рядом с ним я казался себе карликом или маленьким ребенком, жалким и слабым. Этот великан с величайшей легкостью мог бы меня раздавить или растоптать.
Ах, я знал, кто он! Покоя он не ведал. Не спал в мягкой постели, не жил в благоустроенном, уютном доме. Томцак обитал везде и нигде. У него не было родины, а потому не было и прав уроженца. Он жил начисто лишенный счастья, любви, отечества и радости общения с людьми.
Он ни к чему не проявлял участия, потому никто не проявлял участия и к нему, к его жизни и поведению. Прошлое, настоящее и будущее было для него безжизненной пустыней, а жизнь, по-видимому, слишком ничтожной, слишком тесной. Ничто не имело для него значения, но и сам он тоже ни для кого значения не имел. Его глаза мерцали тоской подземных и надземных миров, и каждое его усталое, вялое движение выражало неописуемую скорбь.
Он был не мертвый и не живой, не старый и не молодой. Мне казалось, будто ему сто тысяч лет, и еще казалось, будто он должен жить вечно, чтобы вечно оставаться неживым. Каждую минуту он умирал, но умереть так и не мог.
Нигде не будет у него могильного холма с цветами. Уступив ему дорогу, я пробормотал про себя: «Будь здоров и пусть тебе все-таки живется хорошо, друг Томцак».
Не оглядываясь на этот фантом, на этого достойного жалости сверхчеловека, это несчастное привидение, к чему у меня поистине не могло быть ни малейшей охоты, я двинулся дальше и, обвеваемый теплым ласковым воздухом, стараясь превозмочь мрачное впечатление, какое произвела на меня гигантская чужеродная фигура, вскоре вступил в ельник, где вилась прямо-таки улыбчивая, лукаво-приветливая дорожка, по которой я с удовольствием и последовал.
Дорога и лесная почва походили на ковер. Здесь, в чаще леса, было тихо, как в душе счастливого человека, как в храме, заколдованном замке или уснувшем сказочном дворце, замке Спящей Красавицы, где все спит и молчит сотни долгих лет. Я входил все глубже в лес, и может быть, я выражусь слишком красиво, если скажу, что казался себе золотоволосым принцем в бранных доспехах.
В лесу было так торжественно, что впечатлительный путник невольно оказывался во власти заманчивых фантазий. Каким счастливым чувствовал я себя в дивной лесной тиши!
Время от времени в эту отрешенность и милый, чарующий мрак проникал издали легкий шум, какой-то стук, свист или еще какой-нибудь неясный звук, дальнее эхо которого только усиливало господствующее безмолвие, и я впивал его с истинной отрадой, буквально пил и захлебывался от наслаждения.
