— Мистер Роксолл еще не завершил работу с бумагами своего покойного дяди, — ответила я. — Но он в добром здравии, благодарю вас, и свидетельствует вам свое почтение.
— Очень мило с его стороны, — пренебрежительно хмыкнула Эмили. — Но мне интересно знать, дорогая, о чем вы с ним разговариваете? Думаю, вы согласитесь, что значительная разница в возрасте и жизненном опыте между вами не предполагает родства мнений и интересов.
— О, мистер Роксолл человек широких взглядов, — ответила я, смело глядя ей в глаза. — Вы бы удивились, когда бы узнали, как много у нас с ним общих интересов.
На это она ничего не сказала, но разгладила платье с нарочито равнодушным видом, потом взяла кофейную чашечку и отпила глоточек.
Я села напротив нее и, напустив на себя такое же безразличие, взяла номер «Таймс» со стоявшего между нами низкого столика и начала лениво листать его.
Через несколько минут молчания я спросила, вернулся ли мистер Персей из Лондона.
— Да, — промолвила она, глядя в камин отсутствующим взглядом. — Сегодня после обеда.
— Какого мнения мистер Фрит о новой поэме? Несомненно, благоприятного?
Она устало вздохнула.
— Кажется, да.
От ее недавней раздражительности не осталось и следа, теперь ею владела странная апатия.
— Хорошо ли вы себя чувствуете, дорогая? — спросила я, откладывая газету.
— Что вы сказали?
— Я спросила, хорошо ли вы себя чувствуете.
— О да, вполне, — обронила она, по-прежнему рассеянно глядя на угасающий огонь.
— Наверно, вам следует лечь, — предположила я, посмотрев на часы. — Вы все еще не оправились после тягот путешествия и должны беречь свои силы, чтобы вам не стало хуже. Пойдемте, я провожу вас наверх.
Эмили вяло согласилась и взяла мою протянутую руку. Плечом к плечу мы медленно вышли в вестибюль.
У подножья лестницы мы на минутку остановились, чтобы она перевела дыхание — в последнее время необходимость в таких передышках, даже после самого незначительного напряжения сил, возникала все чаще.
— Он здесь совсем как живой, — заметила она, увидев, что я бросила взгляд на портрет турецкого корсара.
— Как живой? — переспросила я. — Кто — он?
Она недоверчиво рассмеялась.
— Ну разумеется Феб, глупенькая! Все в доме знают. Кто еще, если не он?
Какая же я идиотка, что не догадалась раньше! Портрет, как теперь сообщила мне Эмили, был написан летом 1853 года, после публикации трагедии Даунта «Пенелопа», когда поэт находился на вершине славы. После его смерти лорд Тансор повесил картину здесь, в память о своем избранном наследнике. Несомненно, позирующий умышленно принял такую байроническую позу, давая понять, что в части таланта он является преемником великого поэта.
Я неосмотрительно заметила, что всегда видела в портрете сходство с мистером Персеем, и выразила удивление, что другим оно не бросается в глаза.
Эмили сжала губы, явно выведенная из равновесия моими словами, но по обыкновению быстро восстановила самообладание.
— Да, действительно, некоторое поверхностное сходство имеется, — согласилась она. — Все дело в бороде, полагаю, и я охотно признаю, что у Персея не менее эффектная внешность, чем у человека на портрете. Но если приглядеться внимательнее, они не так уж и похожи, знаете ли… Ну же, дорогая, помогите мне взойти по лестнице, пожалуйста. Теперь у вас в подругах старая дама.
Поскольку вызвать мисс Аллардайс она не пожелала, я помогла ей раздеться и улечься в постель, как в прежние, не столь отдаленные времена.
— Выпьете настойки, дорогая? — спросила я. — Всего несколько капель, чтобы успокоить нервы.
— Да, пожалуй. — Она откинулась на подушку и закрыла глаза. — Я не хочу…
Она оставила фразу незаконченной, и я отвернулась к прикроватному шкафчику, где теперь хранилась бутылочка с лекарством.
Приняв капли, Эмили попросила меня почитать вслух, пока она не заснет. Когда же она погрузилась в сон, я поставила обратно на полку книгу (авторства ее покойного возлюбленного, разумеется), тихо вышла из спальни, затворив за собой дверь, и направилась в южное крыло, задыхаясь от волнения при мысли о том, что мне предстоит сделать.
33
ОДНА ИЗ ТАЙН НАКОНЕЦ ОТКРЫВАЕТСЯ
I
Отвергнутая любовь
Стоя перед дверью в кабинет Персея, я гадаю, не обратиться ли мне за советом к мадам в неожиданно переменившихся обстоятельствах. Однако я быстро принимаю решение. Я знаю, как следует поступить во имя Великого Предприятия, и я должна сделать это без промедления, пока мне не отказало мужество.
Я смахиваю слезы с глаз, глубоко вздыхаю и уже собираюсь постучать, когда дверь вдруг открывается.
Он стоит на пороге, с книгой в руке, в темно-фиолетовом халате до пят и черной бархатной феске. Ворот сорочки у него расстегнут, в зубах зажата горящая сигара. На краткий миг лицо Феба Даунта с портрета, где он изображен в обличье турецкого пирата, и с фотографии, найденной мной в тайном шкапчике Эмили, словно сливается с живым лицом его сына, и я завороженно застываю на месте, с нескрываемым восхищением глядя на высокого красавца в дверном проеме.
— Я направляюсь в библиотеку, — сообщает он мне с сердечной приветственной улыбкой. — Почему вас не было за ужином?
Я говорю, что была в Норт-Лодже.
— У Роксолла?
— Да. Надеюсь, он вам нравится?
— Роксолл-то? Ну да, конечно, нравится. У нас с ним мало общего, но я слышал о нем только самые хорошие отзывы, ну и, разумеется, его профессиональная репутация всем известна. Я рад, что он взял вас под свое крыло.
Внезапно охваченная желанием обратиться в бегство, отказавшись от принятого намерения, я извиняюсь за беспокойство и собираюсь удалиться, но Персей ласково берет меня за руку.
— Нет-нет. Прошу вас, входите, — настаивает он. — Сегодня я уже достаточно поработал.
В комнате с каменным сводчатым потолком горит камин, а поскольку Персей считает, что полумрак способствует поэтическому вдохновению, все остальное освещение здесь состоит из единственной свечи на письменном столе и маленькой лампы на столике у камина.
Не зная, как приступить к мучительному разговору, я начинаю издалека и довольно неуклюже выражаю надежду, что он благополучно уладил все дела в Лондоне.
— Вполне благополучно, — отвечает он, подводя меня к креслу у камина. — Мистер Орр говорит, с юридической стороны никаких сложностей не будет.
— А что мистер Фрит? — спрашиваю я, стараясь сохранять веселый тон. — Расскажите же скорее, как он отозвался о «Данте и Беатриче». Мне не терпится узнать.
— О, разве матушка не говорила вам? Он считает, что с точки зрения поэтического мастерства новая поэма — на данный момент — значительно превосходит все прежние мои сочинения. По профессиональному мнению мистера Фрита, она удастся на славу.
Я говорю, что очень рада это слышать, а потом умолкаю, собираясь с духом перед следующим своим вопросом.
— Могу ли я спросить, когда вы намерены поговорить с леди Тансор о нашей помолвке?
— Так вы пришли, чтобы задать мне этот вопрос? — Персей снова улыбается, но теперь очаровательной поддразнивающей улыбкой. И отвечает, не дожидаясь моего ответа. — Завтра. Я сообщу ей завтра после обеда.
Персей подается ко мне и снова берет мою руку.
— Прошу вас, не беспокойтесь, — говорит он, с нежностью глядя на меня. — Матушка не станет возражать, я уверен. У меня есть ответ на каждое ее возможное возражение. Самое главное для нее, чтобы я был счастлив, а никто не сделает меня счастливее, чем вы. Она знает, что такое любовь.
Персей никак не поясняет последнее свое замечание, но он, конечно же, имеет в виду любовь своей матери к Фебу Даунту, а не к полковнику Залуски, которого считает своим отцом.
— Так значит, вы меня любите? — спрашиваю я.
Он недоуменно взглядывает на меня.
— Разве я не говорил вам? — Тон у него почти оскорбленный.
— Вы наговорили мне много всего о ваших чувствах ко мне, — отвечаю я, — но вы не сказали, что любите меня, — сказали только, что хотите на мне жениться. А это далеко не одно и то же.
— То есть вам угодно, чтобы я без всяких обиняков сказал вам, что люблю вас? Я правильно понял? — Он говорит шутливым голосом, но в глазах у него мелькает беспокойство.
— Только если вам самому угодно и если это правда.
— Вы знаете, что я не умею проявлять свои чувства, — говорит он, не насмешливо, не хвастливо, а скорее с сожалением. Потом задумчиво добавляет: — Странно, конечно. Я умею писать о любви и пишу неплохо, мне кажется. Но к несчастью, я от природы наделен исключительно сдержанным нравом и, боюсь, не в силах изменить его. Так что вы не дождетесь от меня ни billets-doux,[12] ни потоков слез, ни пылких признаний. Вас это не устраивает, милая Эсперанца? Не устраивает жизнь с поэтом, который не станет ежечасно говорить вам о своей любви, покуда вы не попросите?
