Дух всесилен, но и хрупок. Остановка в различающем движении мысли невозможна. Бог не дробим. Движение до конца закрепляется жестким нравственным запретом. "Господь говорит каждой любящей душе: "Я был ради вас человеком, если вы не станете ради меня богами, то будете ко мне несправедливыми". Дуализм снят в Иисусе Христе - богочеловеке. Он должен быть преодолен во второй раз - пусть чудодейственно - в человекобоге.
Но путь начинается все-таки с вещи, а значит, и с образа. Поэтому лишь в конечной точке пути наверх - от твари к богу - заключена абсолютная безобразность: "Когда человеческая мысль не касается больше никакой вещи, тогда она впервые касается бога". И вновь: "...отвергните всё образное и соединитесь с сущностью, не имеющей лика и образа". Душа, достигшая совершенного состояния, "становится от познания незнающей, от любви бесчувственной, от света темной". Свет уходит во мрак, сливается с ним. Антиэмпиризм анти-Франциска, хотя именно от Франциска и идущий. Но это и есть истинное знание, потому что совершилось еще одно - самое-самое аннигиляция собственного тела. Вновь мистическая метафизика света отвращается от вещей видимых, от светоцветовой выявленности эмпирически данных вещей мира. "Когда ты лишишь себя самого и всего внешнего, тогда воистину ты это знаешь". Так мог сказать Франциск-аскет, избывший зримую, эмпирически данную вещь в ее безвидной сути. Но это и есть доведенное до своего логического предела действенное радование каждой вещи мира - дару божьему, чуду.
Но на пути к безвидной цели встречаются вещи, описываемые ярко и образно - в их сиюминутности. Накапливается эмпирия вещей, коими полна жизнь созерцателя. Это видимые свойства чувственных тел, когда признак предмета совпадает с самим предметом, так подробно выписанным, но прежде специально наблюденным. Значит, путь по "рытвинам-ухабам" тварного - путь изучающего созерцания тела: "Созерцание должно стать плодотворным в делании, делание в созерцании".
Экхарту близки слова апостола Павла: "Когда приходит полное, исчезает то, что отчасти". - Но именно это отчасти в итоге не исчезает. Именно оно становится систематизированной эмпирией для науки Нового времени. И это скорее от Франциска, нежели от Экхарта.
Там, где Экхарт - логик, он уже не мистик. Начинается иная жизнь этого мыслителя - как средневекового схоласта. Вот эти места его трактата. "Если бы кто-то сказал: "Он взглянул на мою отрешенность", то тем самым отрешенность была бы уже помрачена, так как вышла бы из самой себя". Рефлексия разрушает мистическое состояние. "Они понимают три лица как три коровы или три камня! Но тот, кто может постигать без числа и множества различия в боге, тот познает, что три лица - один бог".
Конечно же, сподручней пересчитать в Троице все ипостаси поштучно и определить каждую из них в отдельности. Но здесь-то и заключена её, мистики, смерть. Мистика становится комфортом, эстетической потребой. Тогда мистическое слово недееспособно. М. В. Сабашникова в предисловии к сочинению Экхарта точно определяет мистику действенную, живую: "Для мистика сущность человеческой мысли и божественной - одна. Человеческая мысль - отражение мысли божественной и следует ее движениям, потому она действительна. Бог мыслит себя в человеке. Мысль мистика - органическая жизнь его... "я", раскрытие этого "я", основа и сущность которого божественна". Экхарт скажет: "Здесь божья глубина - моя глубина и моя глубина - божья глубина".
Живая действительность, вдохновенная сиюминутность безусловна, радостна. Ей не нужно никакого внешнего закрепления - в догмате или же в символе. Достигается полная слиянность собственного "я" с "Я" мировым. Закон не ощущается как внешняя сила. Человек, следуя закону, сам же его и творит. У Экхарта это так: "Находите всё в себе и себя во всем".
Если схоласт мыслит о боге, мистик мыслит бога. Точнее: мистик мыслит "божественно". Или: если мистик мыслит вещь, бога в этой вещи, схоласт мыслит о вещи, по поводу вещи; о боге, по поводу бога в этой вещи. Предел мышления мистика неизречен. Предел мышления схоласта - тоже бог. Но в терминах схоластики о нем можно помыслить.
Припоминаю вопросник архиепископа Юлиана Толедского, облегчающий мышление схоласта, - о ногтях, волосах и прочем у воскресших по смерти. А теперь сравните у Августина: "Как бы стрелой пронзили меня глупые обольстители, спрашивая: "...ограничивается ли бог телесными очертаниями и есть ли у него волосы и ногти". Если для мистики эти разымающие образ вопросы невозможны в силу их полнейшей для него бессмысленности, то для схоласта они - норма, предпосылка его мышления. Вопросы Юлиана, с точки зрения мистика, бьют мимо цели, ибо цель - сущность. Они холостые, "схоластые", патроны, призванные разрушить вещь как образ, как целостность, столь значимые для мышления мистического.
Стало быть, мистика и схоластика противостоят. Мышление мистика и мышление схоласта - два сосуществующих, относительно самостоятельных типа средневекового мышления. Но и мистик, и схоласт - люди одной культуры.
В этом смысле Экхарт - фокус раннесредневековой (в логическом плане) эпохи: Алкуин и Франциск купно - наученный учить и наученный жить. Если живет, то не учит; если учит, то не живет. А в результате - ни то, ни другое. Свертывание жизни как научение. Квазитеоретический образ жизни в слове о боге, в слове-боге. Описательно-теоретический образ жизни в слове о боге, в слове-боге. Описательно-теоретический предел угасания всех действий и всех дискурсий дидактически-ученого, подражательно-наставительного алкуин-францисканского назначения.
Есть, правда, и тупик иного рода. Эмоционально-поэтическое воспроизведение жизни Франциска. Так сказать, образ на образ. Точнее: образ в ответ на прообраз. Для примера возьму вот что.
Прообраз. Говорит Франциск: "Пожалуйста, братцы, будьте мудры, как братец наш одуванчик и сестрица маргаритка. Они никогда не пекутся о завтрашнем дне, у них короны, как у королей и императоров и у самого Карла Великого во всей его славе" (из эссе Честертона о Франциске).
70-е годы XX века отзовутся на это средневеково-акмеистическое слово своим энтээровско-экологическим словом:
Ах, братец Одуванчик,
Сестрица Резеда!..
(Но это - начало завершающего этот урок зонга, и потому время его ещё не пришло...)
Образ на образ, а Франциск-учитель - где-то там, неизвестно где. Собственно, и нет его, потому что подражающая педагогика - принципиально вне учёных дискурсий, вне артикулированных дидактик. Учитель (?) Франциск избыт в собственной жизни - той, которая вот она - здесь и теперь - перед нами: вот тут, в этом месте, сие мгновение, равное вечности.
Но средние века не были бы средними веками, если бы не положили живую жизнь Франциска на монотонно-дидактическое гудение школьного урока - точнее, притчи-басни, - вписав этот урок (или попытавшись это сделать) в тотальную школу средневековой книжной учености (в пору самоисчерпаемости этой учености); школу, как бы без остатка, без какого бы там ни было зазора должную быть тождественной миру-смыслу, в котором и которым жил человек средних веков; смыслу во всей его всецелости и повсюдной полноте. И эту попытку мы уже с вами видели: в уроках-цветочках, подаренных эпигонами Франциска тем, кто хотел обучиться жизни, но только не прямо, а через жития. И потому, конечно, уже не самой жизни, ибо жизнь - ассимптотический предел, приближаясь к которому учительско-ученическая книжная ученость как расчисленная система поведенческих правил гаснет, изводя самое себя.
И все-таки "ученость" Франциска есть поучительное умение правильно и хорошо жить. Пусть даже представленная в "Цветочках", но на фоне живой жизни того, о ком это житие. И здесь есть что сказать.
Так вот: Францисканский вариант средневековой учености - ученого человека средних веков.
ЦВЕТАЕВА СКАЗАЛА: "Жить - это где-нибудь, а везде - это быть". Наиконкретнейшее, наиопределеннейшее где-нибудь, предполагающее столь же единственно реального, неповторимого кого-нибудь. Этот кто-нибудь, каждый раз оказывающийся в совершенно точном где-нибудь, как раз и был Франциск из Ассизи. И даже не был, а жил (в отличие от Августина, который был). Умению быть - в силу везде - научить (попробовать научить) можно, а умению жить - в силу где-нибудь - даже и попробовать научить нельзя. Именно поэтому Августин - учитель, и поэтому же Франциск (в жизни ли, в "Цветочках" ли) пример-образец, образцовый пример. А в "Цветочках" - так и вовсе притча, нравоучение, пастораль, басня. Может быть, сразу всё.
Чистый жизненный жест - снайперски точный выстрел в самую суть дела. Без промаха. Жизнь как самоочищение-высветление. Жизнь как подражание. Самоочищение собственной жизни - "до оснований, до корней, до сердцевины". Переживание образца в качестве собственной жизни. Без слов. Вне слов. И потому учебно-ученое умение-научение исключено. В некотором смысле не надобно и чудо, ибо чудо - всё (точнее: чудо - каждая отдельность, все отдельности этого всего, когда все естественное - сверхъестественно, и потому тысячекратно естественно). Учебно-ученый урок невозможен. Выучиться умению жить нельзя. И пытаться, - в отличие от Алкуина, Августина, Абеляра, учащих учить, быть, читать, - не стоит.
