Россия — 10%
Югославия — 50–50%
Венгрия — 50–50%
Болгария
Россия — 75%
Другие — 25 %»
Я передал листок Сталину, который к этому времени уже выслушал перевод. Наступила небольшая пауза. Затем он взял синий карандаш и, поставив на листке большую птичку, вернул его мне. Для урегулирования всего этого вопроса потребовалось не больше времени, чем нужно было для того, чтобы это написать.
Конечно, мы долго и тщательно обсуждали наш вопрос и, кроме того, касались лишь непосредственных мероприятий военного времени. Обе стороны откладывали все более крупные вопросы до мирной конференции, которая, как мы тогда надеялись, состоится после того, как будет выиграна война.
Затем наступило длительное молчание. Исписанный карандашом листок бумаги лежал в центре стола. Наконец я сказал: «Не покажется ли несколько циничным, что мы решили эти вопросы, имеющие жизненно важное значение для миллионов людей, как бы экспромтом? Давайте сожжем эту бумажку». — «Нет, оставьте ее себе», — сказал Сталин.
Я поднял также вопрос о Германии, и было решено, что наши два министра иностранных дел вместе с Гарриманом займутся им. Я сообщил Сталину, что американцы в ходе наших дальнейших переговоров изложат ему в основных чертах свой план операций на Тихом океане на 1945 год.
Вечером 11 октября Сталин прибыл на обед в посольство Великобритании. Английскому послу впервые удалось этого добиться. Полиция приняла все необходимые меры предосторожности. Один из моих гостей, Вышинский, проходя мимо вооруженной охраны НКВД, стоявшей на лестнице, заметил: «Видимо, Красная Армия одержала новую победу. Она заняла английское посольство».
До поздней ночи мы вели переговоры на всевозможные темы в неофициальной атмосфере. Помимо прочего, обсуждали вопрос о будущих всеобщих выборах в Англии. Сталин заявил, что он не сомневается в их исходе: победят консерваторы. Политическую жизнь других стран понять еще труднее, чем политическую жизнь собственной страны.[129]
13 октября, в 5 часов вечера, мы собрались на Спиридоновке, где Советское правительство устраивает приемы. Здесь мы выслушали Миколайчика и его коллег. Эти переговоры проводились в порядке подготовки к следующему совещанию, на котором английская и американская делегации должны были встретиться с люблинскими поляками. Я усиленно настаивал на том, чтобы Миколайчик подумал о двух вещах — о принятии де-факто «линии Керзона»[130] с двусторонним обменом населения и о дружеских переговорах с люблинским польским комитетом, чтобы можно было создать объединенную Польшу. Я сказал, что произойдут определенные изменения, но было бы лучше всего, если бы единство было установлено сейчас, на этом завершающем этапе войны, и я просил поляков внимательно обсудить этот вопрос в тот же вечер. Идеи и я — к их услугам. Для них было необходимо установить контакт с Польским комитетом и согласиться на «линию Керзона» в порядке рабочей договоренности, подлежащей обсуждению впоследствии на мирной конференции.
Время шло, но тяжелое состояние советско-польских дел улучшалось лишь в самой незначительной степени. Поляки были готовы принять «линию Керзона» «в качестве демаркационной линии между Россией и Польшей». Русские настаивали на формулировке «как основу границы между Россией и Польшей». Ни одна из сторон не хотела уступать.
В других же областях были достигнуты значительные успехи. Решимость Советского правительства выступить против Японии после разгрома Гитлера была очевидной. Это должно было оказаться исключительно ценным для сокращения сроков всей войны.
В нашем узком кругу мы, безусловно, беседовали с такой непринужденностью, свободой и сердечностью, каких еще никогда не удавалось добиться в отношениях между нашими двумя странами. Сталин несколько раз говорил о личном уважении ко мне, и я уверен, что он говорил искренне. Однако я еще больше убедился в том, что он чем-то озабочен. Как я говорил своим коллегам на родине, «седока одолевают мрачные мысли».
Возвращаясь самолетом на родину, я сообщил президенту подробности наших переговоров.
«1. В последний день нашего пребывания в Москве Миколайчик встретился с Берутом,[131] который признался, что сталкивается с трудностями… Приближающаяся зима предвещает тяжелые условия за линией фронта, поскольку русская армия продвигается вперед, используя весь транспорт. Он настаивал, однако, на том, что, если Миколайчик будет премьером, он [Берут] должен иметь 75 процентов своих сторонников в кабинете. Миколайчик предложил, чтобы была представлена каждая из пяти польских партий; при этом он должен иметь четыре из пяти лучших постов, на которые он назначил бы людей из числа тех, кто не вызывает неприязни у Сталина.
2. Позже по моей просьбе Сталин принял Миколайчика и в течение полутора часов вел с ним очень дружественную беседу. Сталин обещал помочь ему, а Миколайчик — сформировать и возглавить правительство, абсолютно дружественное по отношению к русским. Он изложил свой план, но Сталин дал ясно понять, что люблинские поляки должны иметь большинство.
3. После обеда в Кремле мы прямо заявили Сталину, что, если правительство не будет состоять на 50 процентов из сторонников Миколайчика плюс он сам, западный мир не будет убежден в том, что сделка была добросовестной, и не поверит, что создано независимое польское правительство. Сталин сперва ответил, что его удовлетворит соотношение 50:50, но быстро поправил себя, назвав худшую цифру…
4. Помимо вышеуказанного, Миколайчик намерен доказать своим лондонским коллегам необходимость согласиться на то, чтобы граница России проходила по “линии Керзона” и исключала Львов. Я надеюсь, что нам, быть может, удастся добиться урегулирования даже в ближайшие две недели. Если это случится, я пошлю Вам телеграмму о том, в какую конкретную форму это вылилось, чтобы вы могли сообщить, хотите ли вы опубликовать это сейчас или повременить.
5. В вопросе о главных военных преступниках Д. Дж.[132] неожиданно занял ультраприличную позицию. Не должно быть казней без суда; в противном случае мир скажет, что мы их боялись судить. Я указал на трудности, связанные с международным правом, но он ответил, что, если не будет суда, они должны быть приговорены не к смертной казни, а лишь к пожизненному тюремному заключению.
6. Кроме того, мы в неофициальном порядке обсуждали вопрос о будущем разделе Германии. Д. Дж. хочет, чтобы Польша, Чехословакия и Венгрия образовали сферу независимых, антинацистких, прорусских государств, из которых первые два могли бы объединиться. В противоположность своей прежней точке зрения, он был бы рад видеть Вену столицей федерации южногерманских государств, включая Австрию, Баварию, Вюртемберг и Баден. Как вам известно, идея превращения Вены в столицу обширной дунайской федерации всегда привлекала меня, хотя я предпочел бы включить сюда Венгрию, против чего Д. Дж. категорически возражает.
7. Что касается Пруссии, то Д. Дж. хотел бы отделить Рур и Саар, “вывести их из строя” и, вероятно, передать под международный контроль, а также создать обособленное государство Кильского канала. Я не возражаю против такого рода мыслей. Однако вы можете быть уверены в том, что мы не приняли никаких окончательных решений и отложили их до встречи нашей тройки.
8. Я пришел в восторг, узнав от Д. Дж., что вы предложили встречу нашей тройки в конце ноября в одном из черноморских портов. Я считаю это великолепной идеей и надеюсь, что вы поставите меня в известность об этом в свое время. Я приеду в любое место, куда пожелаете вы двое.
9. Кроме того, Д. Дж. официально поднял вопрос о конвенции, разработанной в 1936 году в Монтрё, желая изменить ее так, чтобы обеспечить свободный проход русских военных кораблей [через черноморские проливы. — Ред.]. Мы не возражали против этого в принципе. Пересмотр явно необходим, поскольку одним из подписавших эту конвенцию государств является Япония, а Инёню[133] упустил предоставившуюся ему в декабре прошлого года возможность. Мы договорились о том, что русские должны разработать детальные предложения. Он сказал, что они будут умеренными.
10. Что касается признания нынешней французской администрации временным правительством Франции, то я проконсультируюсь с кабинетом по возвращении домой. Соединенное Королевство решительно высказывается за немедленное признание. Де Голль не является более безраздельным хозяином, его удается держать в узде в большей степени, чем когда бы то ни было. Я по-прежнему считаю, что, когда Эйзенхауэр объявит о передаче под управление Франции обширной внутренней зоны страны, больше уже нельзя будет откладывать это ограниченное признание. Несомненно, за де Голлем стоит большинство французского народа, и французскому правительству нужна поддержка в борьбе против потенциальной анархии в обширных районах. Я буду снова телеграфировать вам из Лондона. Сейчас я пролетаю над благословенной памяти Аламейном. Шлю наилучшие пожелания». <…>
